Андрей Воронов-Оренбургский - Пиковая дама – червоный валет. Том второй

Для тебя одного, соколик,

Я как цвет ароматный цвела…

– Лешка, что с тобой?

Дмитрий растерянно и сурово одновременно, устремив на брата разглядывающий взор, наложил на себя крест.

– Господи, Мать Пресвятая Богородица, ты мне чуть шею не располосовал своими ногтищами… Ну, ты и «златоуст», черт тебя подери… не слова, а жабы. Хватит пиво булькать! С резьбы сходишь. Откуда в тебе столько яри и лютости?

– А коли и так, тебе не все одно? – Алексей отвернулся, но, судя по его напряженным плечам и шее, он слушал внимательно. И когда поймал на себе пристальный взгляд молчавшего Дмитрия, еще пуще набычился и уставился в одну точку, глядя под ноги.

– Ох, Лешка, голова бедовая… – нарушая глухую тишину молчания, снова повторил брат. – И в кого ты родился такой хороший, а я плохой да с изъяном?.. Ведь из одной купели, тем же местом на свет шел, как и ты! Ан нет… поди ж ты!

– Мне откуда знать? Должно быть, родился такой, – подчеркнуто сухо отрезал Алексей.

– Допустим, – насмешливо ухмыльнулся Митя. – Но насчет своих мыслей о любви и женитьбе – забудь! И позволь покуда мне решать за тебя – твоему старшему брату. Я теперь тебе за отца… Так и мать велела тебе передать. Ты ведь нынче у нас гость редкий в доме… все больше на сцене предпочитаешь порхать… Мирские заботы побоку – не для тебя…

– А ты меня куском хлеба не кори. У родичей денег лишь на тебя хватило. На, погляди! Не больно-то я разбогател на казенном пятаке, а ежели что и имею в кармане, так за то сто потов пролито. Ай, тебе один шут не понять. Что-то своему дружку Грэю ты таких лещей не отвешиваешь!

– Дак… то гусар! Кость белая, а мы от сохи. Этот бабий черт всех покрыл, кто на глаз попался. Ты за него не бойся… Уж он, забубенный, будет жить в самой халве, хоть кутежи его под шпоры износят. Ему, брат ты мой, ей-ей, бес ворожит.

– Вот и наворожил с Ланским… слышал я от людей.

– Слышал, и славно. То не секрет, да он и на Кавказе забаву-любаву отыщет. Он ведь только усами пошевелит – у бабы мороз по коже бежит. Глядишь, еще и героем вернется. Здесь-то, в казармах, кресты с орденами на подушках не приколоты. А теперь слушай и запоминай, – через душную паузу раздумчиво сказал Дмитрий, остановившись глазами на Алексее. – Угодишь мне… себе угодишь. Только уговор – не обижаться… Покуда ты мал, соплив и кривоног, – не преминул ввернуть свою обидную шутку Митя. – В голове твоей еще темно и рано. Взять хотя бы эту твою Марьюшку. Ты говоришь, она «благородного фасону»… На первый взгляд, быть может… Но это только на взгляд новичка. Тише, не кипятись. У нас уговор. Ты прежде, друг любезный, в борделях не бывал-с, не так ли? Во-о-от! Поэтому не ведаешь, что в каждом уважаемом доме терпимости имеется одна, а то и парочка таких «невинных жертв судьбы», как твоя зазноба. Эти сучки и одеты-то как монашки иль юные вдовы, взгляд скромный, что в церкви… Боже ты мой!.. Ах, что вы, что вы, на лицах как будто ни пудры, ни румян, и губы помады не знают… Ну, так это все враки, Алеша, для новичков-ослов, вроде тебя, кто в б… доме ищет порядочность и правду. А правды там отродясь нет. Ну нет, понимаешь ли, не-ет! И не будет! Ты же актер, должен смекнуть. Роль у этих продажных стерв такая – иллюзию чистоты создавать, цыпочек нетоптанных. Вот в таких-то и влюбляются пьяные школяры-гимназисты… мечтают, дурни, о всякой чепухе и на коленях слезно упрашивают начать с ними новую биографию, так сказать, с белого листа. А ведь эта хитрющая лярва, братец, когда уединится в нумер с мужиком, всенепременно нажрется вина, как свинья, и на столе спляшет, сверкая голыми ляжками, а еще, чего доброго, и в волоса вцепится, ежели посчитает что денег ей мало дали… Вот и твоя Саломея – одна из них. Богом клянусь, ни чуточки, брат, не лучше! А ты – «любовь»…

– Врешь! Врешь!! Все врешь!! – Алешка закрыл пальцами глаза, словно вдавливал их в самую глубь, и, бухнувшись ничком на стол, беззвучно зарыдал в нестерпимой муке, как могут рыдать люди лишь над чем-то значимым и дорогим, потерянным в жизни навсегда. – Что ты понимаешь в любви? – Алешка вскинул взлохмаченную голову, и старший увидел под светом фонаря бесконечно злые, красные от слез глаза и рот, сжатый ненавистью и обидой.

– Да уж побольше тебя, будь уверен. – Дмитрий вынул руки из карманов и нервно прикурил новую папиросу.

А вокруг гремели радостные голоса разговлявшегося на Светлую Седьмицу народа, натуженно-пьяно разводила меха двухрядка-гармонь и камнем грохотали каблуки пляшущих вприсядку извозчиков.

– Леха, ты что? – Дмитрий раздраженно отмахнулся, как от мух, на голоса подошедших приятелей. Таких слез брата он еще не видал и крепко смутился, торопливо обошел стол, присел на корточки рядом и доверительно положил ладонь на плечо младшего. – Лешка, чего ты, чего? Ну-к, хватит голову клонить, выпей пивка, Ну пожалуйста, ради меня… У нас ведь был уговор, – сердечно шептал он на ухо младшему и гладил, гладил вздрагивавшие лопатки. – Ну прости ты меня, прости, Алешка!

Но плакал Алешка и что-то невнятно бормотал, чего никак не мог распознать Митя. А между тем он рыдал навзрыд отнюдь не только из-за грубости Дмитрия, а именно из-за правоты всех сказанных ему слов, горький и беспощадный смысл которых бил в самое сердце, не оставляя и камня на камне от его веры, надежды, любви. Все рушилось и крошилось вокруг него, как гнилой сыр, и жизнь становилась бессмыслицей. Но даже осознав еще прежде всю ошибочность и нелепость своих наивных фантазий насчет Марьюшки, когда она сама выставила его, как щенка, за дверь, – он не хотел сейчас мириться с диктуемой правдой Мити. Мятежная память вставала на дыбы и открывала свои незаживающие раны. Дмитрий и его студенты-друзья продолжали тормошить Алешку за плечи, что-то убежденно доказывали, двигали к его онемевшим рукам кружки янтарного пива, но он уже не слышал их… Сквозь искрящуюся соль слез он видел одну и ту же картину: темное небо с ярким крошевом звезд и зарешеченное окно на втором этаже, в тяжелом окладе красных портьер. Он приходил к корнеевскому трактиру ежедневно всю неделю, и всякий раз за подсвеченным оконным стеклом мелькали неясные тени, и Алешке казалось, что он слышит веселый Марьюшкин смех и деликатный звон шпор, который бывает лишь у молоденьких офицеров…

– Тебе лучше, братец? – Митя накрыл горячей рукой сжатые в кулак пальцы Алеши и услышал рваное, налитое слезами:

– Да пошли… вы… все…

В следующую секунду тот, словно слепой, расширенными глазами глянул в пространство, куда-то выше голов, к нему склонившихся, и, не говоря ни слова, бросился прочь.

Опешившие Митины друзья так и застыли с кружками в руках. Зло хлопнула трактирная дверь, точно съела Алешку, а из-за плюшевой занавески все продолжал гикать и хрипеть, будто борова давили, ошалевший от водки голос; наперерез ему неслись высокие женские голоса, и кто-то из пожарных, в углу за соседним столом, с важными усами, громко заказывал: