Валентин Лавров - Блуд на крови. Книга вторая

— В нашем деле без этого нельзя! И еще следует деликатным разговором покупателей ублаготворить. Может сидит вещь на нем как седло на корове, а ты ему с восхищением: «В этом польте вы, ваше благородие, прямо на губернатора похожи!» Он уши и развесит, деньги отсчитывает. Да-с, нужно умение вежливо обойтись.

Анюта сочувствует:

— А что ж вы, Ермолай Павлович, так себя изнуряете, вовсе уставший со службы являетесь?

— Наш Скоробогатов мужик оборотистый, он дешевых поставщиков имеет. И все твердит: «Лучше раз в карман рубль положить, чем сотню ни разу!» Вот по этой причине у нас в магазине цены самые унизительные. Публика к нам так и прет, да я еще должен при растворе постоять.

— Это при каком таком растворе?

— Да возле дверей входа, на прохладном ветру. Как увижу подходящего звания фигуру, так и тащу ее к прилавку чуть не за рукав, зазываю: «Шелк, атлас, канифас — все товары для вас! Задарма купите — в нашу фирму заходите! У нас без обману — радость вашему карману!»

— И заходят?

— На руках заносим, с песнями! А уж как раствор покупатель пересек, тут все равно, что карась в сеть попал — трепещет, но не вывернется. Выше ушей товаром завалим. Без покупки редкий у меня ускользнет. За это хозяин и отличает.

Зевнет Ермолай, потянется сладко да скажет:

— Туши, Анюта, лампу, спать хочу!…

Так и побежали недели, месяцы, годы.

Минуло пять лет. В судьбе Ермолая наступили значительные перемены. Началось с того, что перед самым днем Святой Троицы старший продавец Филиппов с нетрезвых глаз полез купаться в Неву, в которой и утонул.

Труп, раздувшийся от бурой воды, выловили через неделю и схоронили на Волковом кладбище.

Уже во время поминок Скоробогатов посадил неподалеку от себя Ермолая, а по окончании застолья сказал ему негромко:

— Есть у меня для тебя сурпризец. Завтра с утра приди в магазин пораньше, потолкуем.

Толковать долго не пришлось. Хозяин на другой день объявил:

— Потому как вижу твое уважение к моей персоне и усердие по службе, назначаю вместо утопшего — старшим продавцом.

Это означало увеличение жалования почти в три раза и избавление от все-таки унизительного стояния «в растворе».

Тем временем скучавшая после неожиданно исчезнувшего из-под окон казака Левченко Олимпиада стала вдруг с какой-то грациозной вежливостью изъясняться с Ермолаем. С ней, впрочем, у нового старшего продавца и прежде были непринужденные отношения. Ермолай вел себя до некоторой степени нахально, пускаясь на рискованные разговоры:

— Что ж вы, Олимпиада Федоровна, столь обманчивую внешность имеете?

Олимпиада удивлялась:

— Вы об чем намекаете?

— Сказывают в народе, что к вам сыночек купца Артамонова сватов засылал. И вы ему отказали, так он, сердечный, вторую неделю с горя пьет — не просыхает.

— Это тебя не касается, но зачем ты внешность мою упомянул?

— По наружности лица вы ангел небесный, а сердце ваше — каменное…

— Ха-ха! — зарделась, польщенная словами Ермолая, Олимпиада. — Так ведь я не бесприданница какая, могу и выбрать себе кого по сердцу.

— Но и артамоновский сынок из себя хоть куда. Правда, прыщеватый малость, да причина тому известная, супруга быстро вылечит.

— И нос, скажи, как у хрюшки. Тьфу, лучше как наш Филиппов — в Неву, чем с таким страшилой на одной подушке спать.

Ермолай принимал серьезный вид:

— Не прокидайтесь женихами, сударыня! А то ведь как говорится: «Не найдешь паренька, так и выскочишь за пенька!»

Олимпиада возмущалась:

— Это я то, за пенька?

— Нет, я вообще говорю! — И помолчав, с глубоким вздохом добавлял: — Вы из себя-с такой предмет вожделения представляете, что будь у меня миллион, так я его к вашим ножкам бросил бы.

Олимпиада опять краснела:

— Зачем такая неуместная щедрость?,

— Изволите ошибаться, Олимпиада Федоровна! Это что ни есть самая корысть. За свой миллион я попросил бы сокровища много большие…

— Что такое? — хмурила бровки девушка.

— Я попросил бы позволения облобызать пальчики, извините, на ваших ножках. И был бы самым счастливым на всем белом свете!

— Ах, какой вы ветреник!

Ермолай шептал на ухо, воровато оглядываясь по сторонам, чтобы кто не заметил его выходок, за такие шуточки хозяин в два счета из магазина прогонит:

— Кто ж за сто рублей алтын жалеет?

— Ловелас! У вас дома живет девица, жена что ль ваша?

— Племяшка-сирота!

Он брал Олимпиаду за руку, та вырывалась и уходила к себе на второй зтаж, который под квартиру занимал Скоробогатов с семьей.

Ермолай мечтательно шептал:

— Повезет же кому-то… А впрочем, счастье — не лошадь, не везет по дорожке прямо!

КАРЬЕРА (продолжение)

В разгаре был золотой август. В канун Успения Пресвятой Богородицы хозяин позвал к себе в квартиру Ермолая. Тяжело отдуваясь, он пил из запотелого кувшина янтарного цвета пиво. Угостил гостя, крякнул:

— Садись!

Ермолай был озадачен: что за оказия, зачем в свои хоромы пригласил его строгий Скоробогатов?

Выпили по стакану. Оба молчали. Вдруг хозяин впился глазами в гостя:

— Как же это ты, Ермолай, живешь в блудном грехе со своей девицей? Ведь на том свете отвечать придется!

Тот промямлил:

— Коли прикажете… могу и под венец… грех, конечно.

Скоробогатов впился громадными жилистыми ручищами в подлокотники кожаного кресла. Лицо все более наливалось сизой кровью, глазищи темнели и темнели, отражая и душевные сомнения, и животную ярость. Наконец, он громко рявкнул:

— Ты, кобель, зачем моей Олимпиаде глазки строил? Зачем речи льстивые говорил? Под мой капитал, подлец, копаешь?

Ермолай побледнел от страха, напустил в порты, а язык прилип к гортани. Мысли лихорадочно неслись в помутневшем разуме: «Конец! Погиб! Выгонит со службы…» Он несвязно пролепетал:

— Помилуйте, Фед Федыч… Ей-Богу, ни сном, ни духом!

Скоробогатов хрястнул кулачищем по столу, и графин с пивом чуть подпрыгнул, а стакан упал, покатился по столу и грохнулся на ковер:

— Молчать!

Хозяин тяжело засопел, покрутил головой и вдруг, словно побежденный боец, тихо сказал:

— Хрен с тобою, паразит! Лучше жениться, чем волочиться. Моя дуреха в тебя влюбилась. Буду вас под венец ставить.

Не поверил своим ушам Ермолай. Подсеклись его ноги, повалился на колени, ухватил руку хозяина, стал губами мусолить:

— Ах, благодетель! Век буду Бога благодарить. Хозяин руки не отнимал:

— Я ведь понимаю, что ты Олимпиаде не пара. Какой ты ей муж? Но, видать, судьба нам породниться. А ты, Ермолай, не зарывайся, помни свой насест.

Потом хлопнул себя по лбу, вспомнил:

— А эта, что живет у тебя, грезетка: детей с ней не нажил? Дашь ей отступных. — Наморщил лоб, размышляя. Затем достал из ящика письменного стола толстый бумажник, протянул две «катюши». — Возьми, это от меня ей…