Валентин Лавров - Блуд на крови. Книга вторая

— Как же, как же, ведь все, что вам тут наговорил, я так, краем уха слышал, а Марья Васильевна, святая женщина, вам все в мельчайших подробностях преподнесет. На Фурштадской живет, дом номер семь.

Марья Васильевна занимала маленькую двухкомнатную квартирку с бедной мебелью, геранью на подоконниках, лубочной картинкой на стене. И контрастом этого убожества был новый большой кожаный диван с искусной резьбой по дереву и высоченной спинкой.

Вдова, которой было едва ли тридцать лет, но уже со старушечьим выражением на лице — полной безысходности и бесконечного терпения, когда пришел Соколов, мыла большой тряпкой полы. Она застенчиво задвинула под небольшую детскую кроватку ведро с водой, бросила в него тряпку и очень удивилась, узнав о цели прихода сыщика.

— Да, уж и не думала отходить ее, — кивнула вдова на девочку в байковом халате, сидевшую за столом и рисовавшую акварелью что-то в альбоме. — Поела она этих проклятых конфет, и затрясло ее всю, рвота давит, судороги ножки поджимают, а сама все меня просит: «Мамочка, милая, помоги! Внутри жжет! Помираю…»

Вдова глубоко вздохнула, вдруг спохватилась:

— Господин полицейский, простите, заговорилась совсем, вы, может, чайку попьете? Сахар у нас всегда есть. Сами не съедим, а гостей угостим, это дело святое. Дарьюшка, поставь, родимая, самовар. Такой гость!

Девочка — вся прозрачно-светящаяся, с кругами возле глаз, чуть слышно ступая, прошла на кухню. Вдова, взглянув на ее худобу, заплакала:

— Поверьте, господин полицейский, ваше превосходительство, я уже думала, что не отхожу Дарьюшку! То муж внезапно помер — такой крепкий был, даже насморка никогда у него не наблюдалось, то вот — дочка занедужила. Господи, чем Тебя прогневала?

Девочка постелила белую праздничную скатерть на стол, поставила чайный сервиз — неожиданно, как и кожанный диван, — дорогой, из тонкого фарфора фабрики Гарднера.

— Это мой покойный муженек напокупал! — вновь вздохнула Марья Васильевна. — Как в лотерею выиграл пять тысяч, так и загудел. Лучше бы не попадался счастливый билет, жили бы спокойно.

Соколов дал вдове три рубля и попросил спуститься в кондитерскую лавку, купить конфет и пряников к чаю.

…И вскоре, уже за самоваром, разговор был продолжен.

— Спутался муженек тут с какой-то «дешевкой», — рассказывала вдова, предварительно отправив дочку на кухню, чтоб та не слышала нескромных подробностей из жизни покойного папаши. — Знакомые видели ее, говорят, страшная, а сама — верста коломенская. Ну да ладно, Бог судья покойному. Только стал пропадать по ночам, пьяным приходить. Билась-билась я, так и уехала к родителям в деревню. Он два раза письма писал, хорошие такие, про дочку интересуется, а к себе не зовет. Вдруг почтальон приходит, весь светится — не хуже нашего самовара. «Тебе, говорит, капитал пришел — двести рублев!» Это мой муженек прислал. Я таких денег прежде и в руках не держала. Позже письмом он мне написал, что, дескать, в лотерее повезло и что хочет свое дело по бакалейной части завести. Тогда, пишет, и тебя с Дарьей выпишу к себе.

Я и поверила ему, а это он все так, для прилику обещал. Сам с бабой путался. Потом уж с почты начальник мне письмо отписал, что, дескать, «ваш муж похоронен и мы, хоть он и выиграл деньги, на похороны сто рублей выдали, а сами на кладбище быть не могли — служба не позволила.»

Бросилась я с дочкой в Питер, а тут — квартира дворником запечатанная, а денег — фьють! — ни алтына, ни гроша. Хорошо, что на службу взяли. На Почтамтскую ездить не ближний свет, а все работа в тепле и чистая.

Позвали с кухни Дарьюшку. Сыщик стал ее расспрашивать о том, как она письмо писала, да как выглядит та женщина, что конфетами угостила.

— Очень высокая, голос глухой, как сквозь одеяло говорит. Когда диктовала, то чуть вуаль приподняла — у нее губы цвета… ну, сирени, что ль. Синюшные какие-то.

— Тебе знакомо вот это? — сыщик развернул анонимку.

Дарьюшка вскрикнула:

— Ой, так ведь это то самое, что я тогда писала, — и девочка разрыдалась.

Марья Васильевна извиняющимся тоном произнесла:

— Тяжко нам все это вспоминать. Но раз вам по службе надо, то — пожалуйста… Спрашивайте, ваше превосходительство.

Сыщик ласково обратился к девочке, которая успела немного успокоиться:

— Ты, Дарьюшка, сумеешь узнать эту тетю, что под вуалью была? — спросил сыщик. — Если вы, Марья Васильевна, не возражаете, давайте все вместе прокатимся, это совсем рядом.

…Спустя несколько минут Соколов, зашел в ближайшую аптеку и по телефону вызвал Калли-стратова и Гиренко. Теперь он вновь входил в дом на Кирочной. Мержвинская сидела за столом и вышивала гладью целующихся голубков. Увидав Дарьюшку, смертельно побледнела.

— Да, эта тетя угостила меня леденцами! — заявила девочка.

Произвели обыск и нашли много интересного. Первое — запасы мышьяка, которым можно было бы отравить жителей всей Кирочной улицы. Затем обнаружили картинку с почтового листа — «Сикстинскую мадонну»: ее оторвала Мержвинская потому, что «очень понравилась». И еще — пачку писем от покойного служителя почтамта. Позже профессор Ивановский и фон Анреп провели эксгумацию трупа и выявили в теле любовника Мержвинской «такое количество мышьяка, которое вполне достаточно для причинения смерти».

Потрясенная арестом, Мержвинская призналась, что отравила Екатерину и Эмилию потому, что «мешали ей быть вместе с Оскаром Пучеви-чем».

Выяснилось, что преступница уже на следующий день после похорон Эмилии пыталась отравить ее двухгодовалую сироту — Маргариту. Но нянька Авдотья Андреева успела вынуть изо рта ребенка леденец, который положила туда Мержвинская. Нянька попробовала конфету и ощутила начинку «горького и странного вкуса, а также жжение во рту». Немедленно, как было записано в деле, «у Маргариты и Авдотьи начались тошноты, рвоты, головные боли, внутри все жгло и хотелось пить».

— А зачем вы Эмилии дали повторную дозу яда? — спросил Соколов.

— Жалко было смотреть, как та мучается! — отравительница застенчиво потупилась.

— Что вас побудило писать анонимку на Евдокию Павлову?

— Понятно что! После случая с Маргаритой она всем заявляла, что я, дескать, всех отручаю, ну, в Подолии у нас так говорят, — отравляю, стало быть. И Оскар за Евдошкой увивается. Тогда я и придумала — подсунула ей в шкаф отраву, да вам письмишко. Ловко? Думала: ее засудят, а с меня подозрения снимутся.

— Вы ведь были замужем и у вас ребенок?…

— Да, на воспитании он, у няньки, — быстро проговорила Мержвинская. — К делу это не относится.

…История с ребенком вновь всплыла на суде. По совету защитника В.Ф.Леонтьева Мержвинская распорядилась доставить в суд ее чадо: «Чтобы вызвать жалость у присяжных поверенных!»