Валентин Лавров - Блуд на крови. Книга вторая

И вот привезли мальчика лет семи со смуглым цветом лица и копной курчавых волос. Защитник произносил пламенную речь, в которой обелял отравительницу. (Кстати, та, одумавшись, стала утверждать, что «никогда никого не отручала» и что наговорила на себя под угрозами следователя. Подобные маневры мы и нынче частенько наблюдаем). И вот защитник картинно взмахнул рукой и патетически воскликнул:

— Господа присяжные, когда вы будете выносить свой вердикт, помните, что у этой несчастной есть любимый ребенок, который нуждается в ее заботливых руках. Вот он! Встань младенец!

Поднялся мальчик и сонным взглядом посмотрел на подсудимую.

И вдруг истошный крик потряс своды переполненного зала:

— Борух, мой сынок! — и к малышу бросился известный нам Давид Ципин, смотритель Преображенского кладбища.

Выяснилась еще одна жуткая история. Года четыре назад незнакомая женщина, оказавшаяся Мержвинской, выкрала у супругов Ципиных сына. Они заявили в полицию, опубликовали фото ребенка в «Ниве» — все было тщетно! И вот теперь, считая себя немножко причастным к следствию, смотритель пришел на громкий процесс и узнал сына.

Оказалось, что Мержвинская украла его потому, что обнаружила в нем какое-то сходство с почтовым служащим Соколовым. Выдавая мальчика за общего ребенка, женщина получала деньги на его содержание. Забавно: Соколов увидел, что мальчику сделано обрезание. Но лже-мать убедила, что это — «особенности».

Зато настоящий ребенок отравительницы куда-то исчез навсегда.

На основании вердикта господ присяжных заседателей и судебного решени, Мария Феликсовна Мержвинская, 35 лет, исповедания католического, была приговорена к лишению всех прав состояния и к каторжным работам на 15 лет. В возмещение расходов по розыскам Боруха, согласно иску Давида Ципина, последнему присудили 810 рублей, что его заставило воскликнуть: «Такая радость — и Борух, и гелд!»

Это исключительное по своей безнравственности дело произошло в Казани весной 1871 года. Совершенно необычен и тот следственный прием, благодаря которому убийца признался в преступлении.

В прошлом веке недалеко от Богородицкого монастыря в Казани жил старик-портной Иван Петрович Чернов, которого знакомые ласково величали Петровичем. Работы у портного было много. Дело свое он знал хорошо, лишнего не брал и слово свое держал. Чиновникам он шил пальто и мундиры, молодым повесам — новомодные фраки. Мог угодить и красавицам — помпадурами атласными и шелковыми или сшить татарчанкам кюльмяки из зеленых материй.

Прозвали Петровича за талант и добросовестность «Золотой иглой». Клиенты хорошо знали дорожку к домику Петровича. Кстати, этот домик о трех окошках на улицу и с полуколоннами между ними построил для отца Петровича архитектор М. П. Коринфский, знаменитость казанская. Переднюю комнату занимал сам хозяин, а две другие, небольших, уже лет десять он сдавал татарам Сатаевым. Вселились они к нему сразу после свадьбы, лет десять назад. У молодых за эти годы родился мальчик, а затем и две девчушки. В те дни, о которых пойдет наш рассказ, дети жили в гостях у бабушки.

Отец семейства — рослый красавец Джавад, от рождения имел сухую руку. По этой причине он не мог заниматься ремеслом. А промышляли Са-таевы тем, что стройная, тонкая в талии Над-иря — супруга Джавада, готовила чак-чак, это орешки с медом, зажаренные в особом тесте, а ее муж продавал их на базаре.

Доходы сия промышленность приносила скудные. Вот и кланялся Джавад:

— Прости, Петрович, опять не могу тебе деньги за жилье отдать. Потерпи долг на мне. У детишек оек (обувка) поизносилась, а денег — йок!

Петрович всегда был добрым человеком, а под старость, похоронив свою хозяйку и дочь, стал все чаще о душе думать и все больше к Богу приближаться. Обнимет он Джавада, утешит:

— Человек я одинокий, мне добро в гроб не класть. Прощаю тебе долг, а вот… возьми… — и даст пять рублей.

Брал Джавад в руки деньги, смотрел долго на них, а потом, случалось, по щеке слеза скатывалась. Парень был с крепким характером, да доброта портного сильно так его трогала.

— Спасибо, Петрович! — скажет. — Народ кличет тебя «Золотой иглой», а надо бы — «Золотым сердцем». Дай тебе Аллах счастья.

В 1871 году Благовещение пришлось на пятничный день Страстной недели. Издревле на Руси существовал добрый обычай: сделать в этот праздник кому-то хорошее дело, а лучше всего — осчастливить свободой живое существо. Даже лютый Иван Грозный некоторых колодников в такой день из узилища освобождал.

Ну, а в православной жизни, народ покупал пташек на базаре и выпускал в мартовское небо.

Петрович задумал нечто более серьезное, чем с пернатыми баловаться. Отстояв заутреню в церкви Богородицкого монастыря (к слову, его основал в 1579 году сам Иван Васильевич), воспарив душою к небу, отправился добрый старик к юдоли печали, слез и горестных воздыханий — к тюремному замку.

Всю ночь лил теплый весенний дождь. Теперь же яркое солнце праздничным золотом красило землю, обещая обновление жизни. Вопреки пословице, что в такой день и птица гнезда не вьет, скворцы хлопотливо устраивали себе жилища. Из православных храмов выходили разряженные люди. Со всех сторон дрожал воздух от звона колоколов, от покрикиваний извозчиков, от веселого говора толпы.

Петрович, наряженный в новую чуйку, подошел к тюремным воротам. Возле них прохаживался мрачный часовой — солдат с ружьем и примкнутым штыком. К небольшой железной двери с маленьким круглым окошком тянулись люди с кульками, сумками, свертками. Щурясь на солнце, на пороге появился с цигаркой в зубах надзиратель в мундире с галунами.

Петрович вежливо снял картуз с блестящим козырьком, поклонился:

— С праздничком вас, любезный! К кому бы мне обратиться?

Надзиратель лениво повернул красное мясистое лицо, процедил:

— Что такое?

— Так как нынче Благовещение… Мне бы выкупить какого несчастного. Деньги я принес.

Надзиратель, услыхав про деньги, сразу оживился:

— О родственнике хлопочете?

— Нет, я, милый человек, совсем одинокий. Это так… для души.

— Хм, любопытно! — надзиратель бросил вонючую цигарку, задумался. — А какой суммой, извините, вы располагаете?

— Принес пятьдесят рублей.

— Что ж! Я сейчас доложу. А вы, господин, пройдите, пожалуйста, сюда, в дежурку.

Надзиратель толкнул сапогом железную дверь, страшно заскрипевшую. Они очутились в большой комнате со сводчатым потолком и металлической балкой посредине. Высокое окошко было забрано в решетку. Комнату наполняли люди в разнообразной одежде, преимущественно бедной. Скорбной покорной очередью они тянулись к столу, за которым сидела толстая седая надзирательница в мундире с галунами на рукавах, с синими выпушками. Она принимала передачи, складывала их в большую корзину и записывала фамилии в большую амбарную книгу.