Александр Марков - Прелюдия к большой войне

– Туда, – сказал Савицкий, кивая в сторону ресторации братьев Кокнак.

Морепродукты, за которые в Париже драли неимоверные цены, стоили здесь сущие копейки. Свежайшая рыба, всякие членистоногие гады и моллюски. Опасаться приходилось не за состояние своего кошелька, а за то, что все это великолепие не поместится в желудке и он просто лопнет. Савицкий, поглядывая на своего приятеля, который уплетал поджаренных моллюсков, сам поддался искушению, и так увлекся этим, что остановился слишком поздно, когда желудок, отвыкший от пищи за время путешествия, взбунтовался.

– Ой, плохо мне, – только и успел сказать Савицкий, а потом, поскольку крикнуть он никому не успел, чтобы ему принесли тазик или ведро, его начало рвать прямо на полированные доски пола.

Ничего он поделать с собой не мог, только спрятался под стол, чтобы не попадаться никому на глаза, даже своему другу. Тот покраснел, сконфузился. Хорошо, что в заведении почти никого не было, а тот, кто был, сделал вид, что ничего не происходит.

– Ты часом не отравился? – спросил Рохлин, когда Савицкий, весь красный и потный, вылез-таки из-под стола и уселся на свой стул. Изо рта у него тянулась длинная противная слюна. Он смахнул ее тыльной стороной ладони, размазал по щеке.

– Вряд ли, – сказал Савицкий.

Но тот же самый вопрос возник и у официанта, который поспешил выяснить, что же стряслось с клиентом. Он стал уверять, что все продукты, которые подаются в заведении, отменного качества, свежие. Здесь просто не могло быть тухлятины, потому что все, что подается к столу, все, что есть сейчас на кухне, еще утром плавало в море, а если они из своих утренних запасов что-то не продадут в течение дня, то готовить это на следующий день не будут. Выбросят на помойку и пополнят запасы из нового улова.

– Да нет, тут вы нисколько не виноваты, – сказал Савицкий.

Оставалось радоваться хотя бы тому, что его не просят заплатить за беспорядок на полу.

– Прикажите сейчас убраться под столом или позже, когда вы уйдете? – спросил официант. – Нет, не подумайте, что я прошу покинуть вас наше гостеприимное заведение, – тут же стал пояснять официант, подумав, что первое его предложение звучит двусмысленно, и из-за этой двусмысленности он может лишиться чаевых, – мы очень рады каждому клиенту. И я буду просто счастлив, если вы закажите еще что-нибудь. Вы ведь могли убедиться, что у нас обширный выбор блюд. Но мне показалось, что вам будет немного неудобно. Вот я и предложил убрать все с пола.

– Пожалуй, что нам пора, – сказал Рохлин. – У вас действительно все очень вкусно, но нам уже пора.

– Не желаете ли опия? – сказал официант, понизив голос до шепота и чуть наклоняясь к столу.

– Нет, не сейчас, хватит, – сказал Рохлин, чтобы официант больше не досаждал его своими предложениями, а то еще окажется, что помимо угощений, указанных в меню, есть и другие услуги, которые предоставляет это заведение клиентам, и официант начнет перечислять все пункты. Понятное дело, что после опия в нем шли всякие услуги интимного свойства.

В последнее время Рохлин и Савицкий активно работали над своей внешностью, чтобы офицерский лоск немного пообтерся, чтобы по выправке никто и не догадался, что звания у них не ниже, чем капитанские. Сутулить спину было поначалу очень непривычно. Она сама собой принимала такое положение, будто вместо позвоночника в спину вогнали железный лом. Ноги предательски чеканили шаг, и при каждом шаге в голове раздавались слова какого-нибудь марша.

Но то, что труды их даром не пропали – теперь читалось во взгляде официанта. Мысли, что рождались в его покачивающейся голове, прочитать было совсем несложно. Он оценивал клиентов и думал, что люди эти на приисках протянут совсем недолго, потому что там надо иметь луженый желудок, который переваривает даже гвозди, а если уж его воротит от всяких вкусностей, то исход – один и можно хоть сейчас подыскивать себе уютное местечко на погосте да идти на примерку к гробовщику.

На вокзале было лишь несколько ожидающих. С кислыми физиономиями они сидели на жестких лавках и ждали милостей от природы. Расписание существовало, но оно никогда не выполнялось, и поезд мог запаздывать на час, два, а то и вовсе не прийти. Вокзал давно превратился в некое подобие гостиницы для ожидающих. Отправишься в настоящую гостиницу, понежишься там, в мягкой кроватке вместо жесткой лавки, но тогда пропустишь поезд и вовек отсюда не уедешь. Лучше уж здесь помучиться, чем идти двести пятьдесят верст до Претории. Савицкому и Рохлину не оставалось ничего другого, как обжить две соседствующие лавки, разложить на них свои пожитки, чтобы сидеть и лежать на них стало немного комфортнее.

Мальчик-индус разносил чай. С большим медным чайником с длинным носиком он обходил ожидающих, предлагая свой товар. Кто-то гнал его прочь, потому что он мешал спать, кто-то соглашался отведать его варево. Разносчик протягивал небольшую пиалку, лил туда ароматный напиток. От пиалки поднимался пар. Напиток был очень горячим. Не дай бог, разносчик не рассчитает, и чайная струя попадет тогда не в пиалку, а прямо на руки. Мальчик ждал, пока клиент напьется, забирал пиалку, сбрызгивал ее водой, но до чистоты так и не отмывал. Пиалка был замызганной и грязной.

Когда разносчик подошел к русским, Рохлин махнул ему рукой, показывая, что ничего они не хотят. Его испугало и то, что разносчик обварит ему руки, и то, что, испив из этой грязной пиалки чая, он подхватит дизентерию.

Стемнело быстро, всего за несколько минут. За стенами вокзала опустилась такая кромешная ночь, что невозможно было различить очертания своей вытянутой руки. Каждый, кто выходил на улицу, точно погружался в морские пучины, тонул в этой темноте. Савицкий подумал, что влюбленные пары лишены возможности любоваться долгим закатом, этими поразительно красивыми цветами, когда солнце тонет за линией горизонта, окрашивая небеса красным, желтым. Но им вполне хватило бы и друг друга, а еще звезд, что висели над ними высоко в небесах, будто зажженные свечи, которые вставили в канделябры, укрепленные под самым куполом высоченного здания.

Савицкий и сам любовался этими звездами и этими небесами, тяжелыми, как бархатные портьеры. Те, кто оказывался в этих местах, верили в то, что небеса – на самом деле не что иное, как хрустальный купол.

Когда они интересовались у тех бедолаг, что оккупировали соседние лавки, сколько те ждут поезда, выяснялось, что на вокзале они уже сутки, а кто и двое. Одежда их вся измялась, на щеках выступила щетина, глаза покраснели.

Рохлину и Савицкому повезло. Их ожидания длились лишь пять часов. За это время они как минимум раза по четыре обошли вокруг здания вокзала, изучили его во всех мельчайших подробностях – и центральную башенку с часами, и фотографические снимки на стенах, на которых был запечатлен день открытия вокзала. Церемония была пышной. Часы на центральной башне остановились. Минутная стрелка вздрагивала, точно по ее телу проходили предсмертные судороги, но пройти по циферблату хотя бы еще один шаг она уже не могла.