Леонид Юзефович - Журавли и карлики

Взяли по сто граммов, салаты, кофе. Жохов был в свежих фирменных джинсах, курил не «Магну», а «Лаки страйк» и сразу предупредил тоном, не допускающим возражений:

– Курсив мой.

Значит, платить будет он. У Марика с Геной была в ходу та же фраза, все они переняли ее у своего институтского преподавателя, джентльмена и выпивохи, водившего их в ресторан. Марик и сейчас ею пользовался, а у Гены она вышла из употребления после гайдаровских реформ.

Выпили, Жохов начал рассказывать, что весной сумел сколотить начальный капитал и сейчас успешно реализует одну свою давнюю идею, не имеющую аналогов в мировой практике. Суть дела заключалась в следующем. Он заказывал безработным художникам портреты западных политиков высшего эшелона, обрамлял их дорогим багетом и отсылал в дар тем, кто на них изображен. В ответ поступали официальные письма под шапками правительственных канцелярий, иногда за подписью самих моделей, факсимильной, правда, но способной сойти за собственноручную, если особо не приглядываться.

– У них там бюрократическая машина работает как часы, – говорил Жохов, уплетая салат из крабовых палочек. – Отвечают буквально через неделю. Бывают, конечно, проколы, но редко.

Получив такую портянку, он обзванивал или обходил частные фирмы, нуждавшиеся в улучшении своего имиджа, и за хорошие деньги впаривал им эти письма. Клиенты вставляли их в рамочку под стеклом, как сертификаты качества, и вешали на стену в офисе. Документ на бланке Белого дома или Даунинг-стрит заставлял посетителей серьезно отнестись к тому месту, где они висели.

Главную статью расходов составляли холст и багет. Фотографии, с которых рисовались портреты, Жохов брал из журналов, художникам платил от тридцати до пятидесяти баксов за полотно, переводчику сопроводительных бумаг – того меньше, а каждое благодарственное письмо приносило как минимум три сотни. Одно послание папы Иоанна Павла II ушло за штуку. Жохов послал ему четыре портрета кисти четырех мастеров с Арбата, и лишь с последним что-то не заладилось. Сейчас он решил взяться за голливудских звезд, чтобы включить в сферу своей деятельности мелкие киностудии, дома мод, салоны красоты. Первым в очереди стоял Арнольд Шварценеггер. Портрет был готов, но возникли проблемы с доставкой его в Калифорнию.

– И я должен буду идти с ним к Шварценеггеру? – спросил Шубин.

– Зачем? Тебя встретят прямо в аэропорту, у меня знакомый в Лос-Анджелесе. Передашь ему, и все дела. Я тебе потом заплачу полсотни. Или жене отдам, пока ты в Америке. Как скажешь, так и будет.

Договорились в конце месяца созвониться. Жохов продиктовал свой новый телефон.

– Ты тогда у Марика говорил про цесаревича Алексея, – вспомнил Шубин. – Будто бы он жил в Монголии, в Эрдене-Дзу.

– Возле Хар-Хорина. Я его сам видел.

– Этого не может быть, его еще перед войной японцы убили. Хотели выкрасть, но не смогли, пришлось пристрелить.

– Они другого убили. Не его.

– Как так? – поразился Шубин.

– Давай в другой раз, ладно? Я тут одному станковисту свидание назначил, он уже пришел. Вон стоит, – показал Жохов через стеклянную стену. – Лауреат государственной премии, между прочим. Маргарет Тэтчер мне сделал – заглядение, она сразу ответила. Хочу Миттерана ему заказать. С Миттераном у меня никак не складывается. Два портрета ему отправил, а он, мудак, не отвечает.

Под аистами топтался маленький старичок в теннисных тапочках. Жохов стал стучать в стекло и призывно загребать рукой воздух. Лауреат засеменил к дверям.

Шубин уступил ему место за столиком и поехал домой готовиться к завтрашним занятиям.

Деньги кончились еще летом, с начала учебного года он преподавал историю в двух школах, обычной и частной. Возвращаться в институт не имело смысла, тамошней зарплаты хватило бы разве коту на мойву, да и ее не платили.

Листая учебники, он обнаружил, что роль движущей силы истории перешла от пролетариев к среднему классу. Раньше поражение Спартака, Уота Тайлера или Емельяна Пугачева исчерпывающе объяснялось отсутствием пролетариата, теперь главной причиной коронации Наполеона, реставрации английской монархии после Кромвеля и даже прихода большевиков к власти признавалось то печальное обстоятельство, что в этих странах не успел сложиться средний класс. Лишь США счастливо удалось сохранить демократию, благо к моменту Войны за независимость он там сложился. Жена очень на него рассчитывала. Она боялась гражданской войны, а в газетах писали, что наличие среднего класса гарантирует стабильность в обществе.

В государственной школе у входа стоял специальный стол, куда дети могли положить книги, если родители собирались выбросить их на помойку. Директор, человек старой закалки, считал, что книги и хлеб нельзя выбрасывать ни при каких обстоятельствах. Предполагалось, что другие дети эти книги возьмут и прочтут с пользой для себя, но желающих находилось немного. Приходя на работу, Шубин первым делом просматривал лежавшую на столе макулатуру. Однажды в навозной куче блеснула жемчужина. Он раскопал старую книжку известного современного писателя с его автографом на титуле. Дарственная надпись гласила: «Элеоноре – женщине, которая понимает меня так, что боится признаться в этом даже самой себе». По сдержанной горечи тона чувствовалось, что это беспредельное понимание имеет мало шансов вылиться во что-то более осязаемое и бедная Элеонора вряд ли сумеет разобраться в своих смятенных чувствах. Она, видимо, умерла, раз книжка очутилась на свалке, а писатель был жив, бодр и шумно боролся с противниками реформ.

В эту школу Шубин ездил по вторникам и пятницам, в частную – по понедельникам и четвергам. Она располагалась у метро «Кропоткинская», за памятником Фридриху Энгельсу. Металлические буквы с его именем и фамилией на пьедестале украдены были так давно, что исчезли даже их следы на розовом граните. Без подписи все быстро забыли, кто он такой. Не только школьники, но и одна юная учительница, прелестное создание, преподававшее загадочный предмет под названием «ритмика», полагали, что каменный бородач в сюртуке и есть Кропоткин.

Через улицу от него, на углу Остоженки и Обыденского переулка, стоял пятиэтажный доходный дом начала века. Его украшал странный куполообразный шпиль с плоской нашлепкой на острие, напоминавший перевернутую вверх дном рюмку. Как-то раз Шубин шел от метро вместе с директрисой, она рассказала, что архитектор, построивший этот дом, в то время бросил пить и таким способом отметил новый этап своей жизни. У Шубина тоже началась другая жизнь, но объявлять об этом было некому. Друзья растворились в собственной другой жизни.

Школьное здание размещалось за домом с рюмкой, в глубине двора. Это был ветхий двухэтажный особняк, бревенчатый, но оштукатуренный под камень. До революции он принадлежал купцу Третьякову, родному брату основателя галереи. У входа росли два американских клена. На чужбине они так и не прижились и начали терять листья уже в сентябре, когда другие деревья стояли в полном наряде.