Леонид Юзефович - Журавли и карлики

Школа имела гуманитарный уклон, поскольку он требовал меньше вложений, чем любой другой, и отличалась новаторским подходом к оценке знаний. Вместе с отметками дети получали картонные квадратики разного цвета, соответственно, и различной ценности. Эти карточки вносились в символический банк с выплатой процентов по вкладам в конце каждой четверти. Проценты были сопоставимы с теми, что выплачивались вкладчикам «Чары». В итоге даже с одними тройками за устные ответы и письменные работы ученик мог получить за четверть пять. Считалось, что эта система повышает у детей самооценку и одновременно вводит их в курс новых экономических реалий.

Ребят в классах было немного, человек по семь-восемь. Классными комнатами служили перегороженные залы с высоченными потолками и остатками лепнины. Штукатурка местами обвалилась, из-под нее выступала прогнившая дранка. Учебные помещения находились на втором этаже, первый занимала мастерская по ремонту автомобилей. Об этом извещала вывеска на стене, но что там было на самом деле, оставалось тайной. Изредка оттуда выносили какие-то ящики и грузили в фургон, потом все опять замирало. С утра на крыльце кучкой курили молодые люди в турецкой коже, мало похожие на слесарей-ремонтников. Машины сюда подъезжали нечасто.

Через неделю после встречи в «Аисте» Шубин вел урок в седьмом классе. Проходили внешнюю политику Ивана Грозного – присоединение Казани, Ливонская война. Градус патриотизма в частной школе оказался выше, чем в государственной. Было тепло, бабье лето. Уличный шум сюда не долетал, занимались с открытыми окнами. Стефан Баторий начал осаду Пскова, когда во дворе один за другим грохнули два выстрела.

Детей будто ветром сдуло со стульев и бросило к подоконникам. На асфальте вниз лицом лежал человек в кожаной куртке. Шубин почему-то сразу понял, что он мертв. Товарищи к нему не спешили, хотя в мастерской было полно народу, он одиноко лежал среди усеявших двор багряных и желтых листьев. Их еще не смели в кучи.

Девочки стали отворачиваться, но мальчики продолжали жадно смотреть. Никто не испугался, никто не заплакал. Шубин начал отгонять их от окон. Они тихо сели по местам. Все смотрели на него. Он молчал, не зная, что сказать.

Наконец одна девочка, его любимица, предложила:

– Рассказывайте дальше, пока милиция не приехала.

Шубин закрыл окна и продолжил урок.

21 сентября Ельцин, ссылаясь на волю народа, выраженную в апрельском референдуме, издал указ о роспуске Верховного Совета и Съезда народных депутатов. В частной школе восприняли это с удовлетворением, а в государственной физик и физрук на каждой перемене прибегали ругаться в учительскую. Оба апеллировали к женскому большинству коллектива. Замужние учительницы высказывались в том плане, что все хороши, а пожилые и одинокие, жившие на одну свою нищенскую зарплату, защищали Ельцина. Им страшно было потерять надежду, не получив взамен ничего, кроме ненависти. Питаться ею они не умели. Физрука это бесило, он хлопал дверью и уходил к себе в комнатушку при спортзале, но торжествующий физик тут же выпадал из зоны внимания. Женщины пили чай, проверяли тетради, говорили о детях и о погоде. Сразу после ельцинского указа она испортилась, бабье лето миновало раньше срока. С обеда моросил дождь, даже днем температура не поднималась выше десяти градусов. Топить еще не начали, в младших классах дети занимались в куртках.

В один из таких дней на исходе сентября Шубин после уроков пообедал в школьной столовой тюремным супчиком и котлетами из недолго пролежавшего рядом с мясом хлебного мякиша, которыми дети кидались на переменах, затем на метро доехал до Баррикадной, плотно окруженной милицейскими патрулями, и мимо зоопарка пешком пошел в сторону Белого дома. Идти не хотелось, но как современник он считал себя обязанным побывать в гуще событий. Этот комплекс всегда был в нем силен.

Около Киноцентра улицу перегораживала цепь милиции. Дальше пропускали только тех, кто показывал паспорт с отметкой о прописке в этом районе. Шубин с чистой совестью собрался ехать домой и уже по пути к метро встретил Жохова. Остановились покурить. Жохов рассказал, что сдает свою комнату азербайджанцам с Бутырского рынка, сам переехал к Кате, живут в ее двухкомнатной квартире на Дружинниковской улице, но последние три дня с его пропиской нужно пробираться домой как через линию фронта. Шубин напросился к нему в попутчики.

Свернули во двор. По дороге Жохов сначала восхищался мудростью Лужкова, решившего именно сейчас отпраздновать пятисотлетний юбилей Арбата, чтобы отвлечь народ от тусовки перед Белым домом, потом стал выяснять, когда конкретно Шубин полетит в Америку. Сказать правду не хватило духу, пришлось что-то наврать насчет визы.

Из-за домов доносился гул людского моря и мегафонные голоса тех, кто пытался управлять этой стихией. Теперь они с Жоховым двигались по течению в одном из потоков, готовых с нею слиться. Десятки людей, просочившихся сквозь милицейские кордоны, петляли по дворам среди припаркованных у подъездов машин и теремков на детских площадках, разными маршрутами направляясь к общей цели. Ориентиром служила встающая над крышами сахарная башня Белого дома. Шубин почувствовал, как его охватывает невольный восторг от сознания, что идет навстречу опасности вместе со всеми, такой же, как все, один из многих. Куда и зачем они идут, не имело значения.

Он покосился на Жохова. Тот явно ничего подобного не испытывал. Это как-то отрезвило. На ходу Шубин изложил мотивы, которые заставили его явиться сюда, но был не так понят.

– Правильно, – одобрил Жохов, – будет что америкосам на лекции рассказать. Так-то они плевать на нас хотели, у них у самих демократии этой хоть жопой ешь.

Ему нужно было забрать с продленки Наташу, Катину дочь, и накупить про запас продуктов, чтобы, если начнется заваруха, лишний раз не вылезать из дому. Простились во дворе, не доходя до Дружинниковской. Шубин один двинулся дальше. На торце ближайшего дома был нарисован Ельцин с прической под Гитлера, тремя шестерками во лбу и нормальным телом на омерзительно-тонких паучьих ножках. Как у всякой нежити, его нечеловеческая природа распознавалась по нижним конечностям.

Белый дом цитаделью замыкал площадь, верхние этажи донжона и часовая башенка на самом верху туманились висевшей в воздухе водяной взвесью. На балконе шел митинг, какая-то женщина кричала в микрофон, что Борю нужно повесить за ноги, как Муссолини.

Подходы к зданию прикрывали баррикады. Две громоздились в обе стороны от него по Рочдельской, третья – на Горбатом мосту. Слухов о них было много, но при ближайшем рассмотрении все три оказались просто барьерами из переносных турникетов, какие используются на стадионах, у выходов метро или при оцеплении на митингах. Эти загородки укрепили связками арматуры с ближайших строек, урнами и металлическими трубами с насыпанным сверху строительным мусором. Четвертая баррикада, на пересечении Дружинниковской с Капрановским переулком, была помощнее. Основу ее составляли мусорные баки, усиленные бетонными блоками и заваленные разным хламом вплоть до картонных коробок с песком из детских песочниц. В тылу у этой баррикады находилась еще одна, чисто символическая, из досок и садовых скамеек. Между ними грудами лежали битые кирпичи, камни, куски асфальта. Их, вероятно, предполагалось метать в омоновцев, если те решатся на штурм. «ЖИДОМОН НЕ ПРОЙДЕТ!» – обещал плакат на растянутом между скамейками чертежном ватмане.