Борис Акунин - Ф. М. Том 2

Позади запертой двери находился девятый нумер, куда только что вошел Александр Григорьевич.

Предосторожности, предпринятые барственным незнакомцем, отчасти объяснились, когда он уселся перед самою дверью на удобный мягкий стульчик. Отсюда был отлично слышен каждый звук, доносившийся из-за створок. А несколько времени спустя, неделикатный господин осторожно вынул из замочной скважины восковую затычку, и оказалось, что через дверь можно не только подслушивать, но и подсматривать.

Производя манипуляцию с затычкой, подглядывающий слишком перегнулся на своем стуле, отчего довольно явственно скрипнули половицы. Но ни Заметов, обрадованный тем, что застал Мармеладову дома, ни обитательница комнаты, оробевшая незваного гостя, этого шума не услышали.

Соня оказалась худенькой, но довольно хорошенькой блондинкой, с замечательными голубыми глазами и остреньким треугольным личиком, по детскому выражению которого ей едва ли можно было дать и шестнадцати лет. Одета она была во все черное, как девушки ее рода занятий не наряжаются.

Ну да, она же монашкой представляется, подумал Александр Григорьевич — и, как тут же выяснилось, ошибся.

Когда он довольно строго сказал: «Я из полицейской конторы, мы вас давно разыскиваем. Где изволили пропадать?», Мармеладова, всхлипнув, ответила:

— У батюшки, на Садовой. Его позавчера карета сбила.

— Ваш отец ведь титулярный советник? — блеснул осведомленностью Заметов.

— Был, — тихо проговорила она, смахнув слезы. — Выгнали его, потому что пил сильно.

— Понятно. И что же, сильно он убился, от кареты-то?

— В ночь умер, — еще ниже опустила голову девушка и опять заплакала. — А дома ни копейки… Жена его, моя мачеха Катерина Ивановна, не в себе. То кричит, то хохочет. Деточки сами не свои от страха. Там ведь трое: девяти лет, семи и шести. На кровати покойник. Хоронить не на что…

Александр Григорьевич тоже заморгал глазами и уж не смог далее выдерживать официальный тон.

— Так как же вы? — участливо спросил он, попутно оглядывая комнату.

Это было до чрезвычайности убогое помещеньице, главным предметом в котором являлась кровать с железными шарами, а единственным украшением картинка над кроватью, явно вырезанная из иллюстрированного журнала. Очевидно, гравюрка эта с изображением каких-то танцующих француженок, должна была придавать ложу продажной любви вид лихости и легкомыслия, но справлялась с этою задачей не вполне успешно.

— Господь помог, — ответила Мармеладова и вдруг подняла на письмоводителя глаза, уже не заплаканные, а ярко, по-особенному засветившиеся. — Человек один, который вместе с другими батюшку принес, из-под кареты, мачехе денег дал. Все, какие у него были, хотя сам очень бедный. На гроб хватило, самый простой. На отпевание. И еще Катерина Ивановна даже поминки затеяла. Они нынче вечером будут, а я ей помогала… Только сейчас вернулась.

Здесь письмоводитель вспомнил о цели своего прихода и приступил к собственно допросу.

— Известно ль вам, что …покровительница ваша, — это слово Заметов подобрал не сразу, — госпожа Зигель вчера убита у себя на квартире?

— Слышала, — тихонько ответила Соня. — Упокой Боже ее душу…

— Для вас это, я полагаю, облегчение. Теперь вы свободны, — произнес он еще по дороге заготовленную фразу, да так и впился глазами в личико Мармеладовой.

Та лишь вздохнула.

— Какая уж тут свобода, сударь. Больная мачеха и трое детишек. Их пропитать надо, одеть-обуть, за комнату ихнюю давно не плачено, хозяйка ругается… Нет уж, судьбы не избегнешь. Кем была, тем и буду. Мне уж госпожа Ресслих, чья квартира, — Соня неопределенно качнула головой в сторону запертой двери, — предлагала… Она, как и Дарья Францевна, девушек держит. Видно, надо соглашаться…

Дверь, на которую она указывала, чуть скрипнула.

— Сквозняки здесь. — Мармеладова зябко повела плечиками, хотя, на взгляд Заметова, в комнате было довольно душно. — Не привыкну никак.

— Хм, — откашлялся Александр Григорьевич, чувствуя, что ему перестает нравиться роль сыщика, но тем не менее пытаясь взять бодрый тон. — Однако ж не всё в жизни так ужасно. У вас, наверное, имеется какой-нибудь друг, который хотя бы отчасти скрашивает неудовольствия, сопряженные, то есть проистекающие…

Запутавшись в оборотах и смутившись, он сбился, не договорил.

— Нет у меня никого. Да и кто к такой в друзья пойдет, посудите сами, — спокойно возразила Соня.

Заметов сконфуженно пятился к выходу.

— Ну, хорошо… Ваши ответы полностию удовлетворительны, — бормотал он. — Более не обеспокою. А по поводу вашего батюшки примите мои самые искренние… Быть может, я со своей стороны могу чем-нибудь…

— Благодарю. — Соня провожала его до двери. — Теперь всё устроилось. Да и Родион Романыч обещал прийти…

— К-кто?

Заметов так и обмер.

Сзади снова раздался скрип, и девушка на секунду обернулась.

— Сквозит. — Тень извиняющейся улыбки мелькнула по бледному лицу. — Родион Романович Раскольников — это человек, который нам помог. Я вам рассказывала. Он студент, впроголодь живет, а все свои деньги нам отдал. Он очень благородный и очень-очень умный, — с внезапным жаром продолжила она. — Я давно… Я никогда таких не встречала. Я, кажется, сильно обременила его. Наговорила всякого, слезами своими расстроила. Стыдно. Но он ничего. И сегодня вечером беспременно обещался на поминках быть. Он не обманет, я знаю.

— Наговорили ему всякого? — медленно, пытаясь унять гонку мыслей, повторил Александр Григорьевич. — То есть, стало быть, про историю… — Он хотел сказать «падения вашего», но посовестился. — Про жизненную историю вашу тоже?

Она поняла и опустила голову.

— Да, всё ему рассказала. Сама не знаю, что на меня нашло.

— А…

«А он что?» — захотелось теперь спросить Заметову, однако делать этого, пожалуй, не следовало. Порфирии Петрович нипочем бы не выдал своего сугубого интереса к личности подозреваемого.

— Ну-ну, — с видимым равнодушием протянул письмоводитель, хотя сердце у него в груди так и попрыгивало. — Пойду. Пора-с.

Проводив посетителя, Мармеладова вернулась в комнату совсем ненадолго. Собрала в узелок какие-то мелочи, трижды перекрестилась на икону, висевшую в самом дальнем от кровати углу, и тоже вышла.

Лишь теперь человек, который все это время не отрывался от замочной скважины и дважды, от чрезмерной увлеченности, произвел невольный шум, принятый простодушной Монашкой за сквозняк, оставил свое нескромное занятие.

Любопытно, что в самом начале объяснения Заметова с гулящей господин был куда менее сосредоточен, даже достал из кармана плоскую фляжку с ромом и раз-другой к ней приложился. По лицу его при этом гуляло довольно странное выражение, соединявшее в себе глумливость и жадное ожидание. Однако, когда речь зашла об убийстве, облик соглядатая переменился — сделался серьезен и внимателен. Во второй раз перемена в этом лице произошла при упоминании имени «Родион Романович». Здесь уж господин прямо вздрогнул и прижался к скважине еще плотнее.