Елена Толстая - Фартовый человек

– Что вы имеете в виду? – удивился Иван Васильевич.

– Я объясню, – ответил Аникеев. – Для человека из высших слоев общества трудно бывает принять, что персонажи низших слоев принадлежат к тому же самому биологическому виду, что и они сами. Что они так же способны любить и ненавидеть, а если их приодеть, умыть и обучить грамоте – то они и вовсе не будут отличаться от тебя самого. Понимаете? Иногда через эту пропасть бывает трудно перешагнуть.

– Интересно рассуждаете, – задумчиво промолвил Иван Васильевич.

– Будто вам самому такое в голову не приходило!..

– Не в подобных выражениях, – ответил Иван Васильевич. – Вы излагаете слишком уж откровенно… Впрочем, оно и похвально, поскольку свидетельствует о вашей искренности.

– Исходя из этого предположения, я и решил, что для некоторых представителей победившего класса мы, так называемые буржуи, – точно так же нелюди… Возможно, думал я, эти молодые комиссары в кожаных куртках пытаются увидеть во мне, их классовом враге, человека, и их это весьма забавляет.

– Вас бы забавляло? – тихо спросил Иван Васильевич.

– Наверное… – Аникеев пожал плечами. – Но потом я подумал о другом. Потом я вдруг совершенно отчетливо понял, что они попросту потешались над моей наивностью. Им было весело видеть, как я серьезно рассматриваю эти поддельные документы, как начинаю волноваться и изъявляю полную готовность сотрудничать с властями. С мнимыми властями! Это поразительно. Затем пришли и другие воспоминания… Опять психологические мелочи. Например, как Рейнтоп потянулся к одному браслету, а Пантелеев ему сказал, что, мол, этот браслет не проходит по описаниям как краденый. И как Рейнтоп разозлился. Сейчас-то я понимаю: ему попросту хотелось прикарманить именно этот браслет, а Пантелеев не позволил.

– Почему? – спросил Иван Васильевич. – Почему, как вы думаете, Пантелеев ему этого не позволил?

– А кто его знает? Может быть, хотел показать свою власть… В общем, я засомневался и обратился в ГПУ с вопросом: поступал ли на меня какой-либо донос и было ли распоряжение из ГПУ прийти ко мне с обыском и изъятием.

– И вам ответили…

– Именно, – уныло подтвердил Аникеев. – Впрочем, я уже почти был уверен.

– Подождите, я закончу записывать, – попросил Иван Васильевич. – Прочитайте свои показания и подпишите.

Аникеев прочитал и поставил подпись.

– Вы не единственный попались на эту удочку, – сказал ему на прощание Иван Васильевич. – Неделю назад было точно такое же ограбление. Не знаю, утешит ли вас это обстоятельство.

– Не утешит, – проговорил Аникеев и ушел.

У Алеши насчет Марусиной погибели сложилось собственное мнение, и Ольге это очень не понравилось. Ольга считала, что главный виновник всего – женатый командир, с которым у Маруси был роман.

– Если бы он голову покойной Марусе не морочил, ничего бы и не случилось, – уверяла Ольга. Слово «покойная» она произносила сквозь зубы, как что-то неприличное, например «проститутка».

Алеша, подумав, сказал:

– Нет, Оля, тут ты не права. Маруся была из тех людей, которые сами шли навстречу гибели.

По рекомендации Бореева он читал сейчас Шекспира и вовсе не скрывал этого обстоятельства. «Шекспир, конечно, много писал о королях, полководцах и прочем дворянском классе, – заметил между прочим Бореев, собственноручно вручая Алеше пахнущий крысами томик – с ятями, без обложки и первых двух страниц. – Но есть у него и глубоко верные наблюдения, а главное – абсолютно нет этого мещанского болота, которое грозит всех нас засосать».

– Маруся вообще, возможно, обладала шекспировскими страстями, – не вполне искренне прибавил Алеша, видя, как Ольга насупилась.

И вдруг Алеше так скучно стало уже в который раз обсуждать эту историю – просто сил нет. Лето цвело из последних сил, цветы уже увяли, листва покрылась пылью, но тепло и зелень, как казалось, утвердились в городе навсегда. Не верилось, что вся эта роскошь вдруг пожелтеет, облетит и останутся лишь сырые голые ветви. Лето как будто приоткрывалось в вечность, указывало на ее возможность – пусть ненадолго…

– Давай больше не будем о Марусе, – предложил Алеша примирительно. – Не то мне, в самом деле, захочется петь про «Маруся отравилась, в больницу повезут…».

– Как ты можешь! – вспыхнула Ольга. – Про нее даже писали в рубрике «Суд идет», а ты…

Алеша вовсе не догадывался о том, какую важную роль играет для Ольги эта рубрика в газете. Поэтому он бессердечно пожал плечами. Ему хотелось говорить о королях, о призраках, о Джоне Фальстафе и прочем дворянском классе. И если уж признаваться честно, то кисловато-сундучный привкус Марусиной драмы никак не тянул на шекспировскую страсть. Надо всей этой историей витал неистребимый мещанский дух. Так что покривил душой Алеша, пусть даже ради любви к Оленьке, когда пытался отыскать в Марусиной судьбе что-то эдакое…

– Бореев говорит, что, возможно, попробует в следующем году поставить «Генриха Пятого», – сказал Алеша.

– Это что? – спросила Ольга. – Ну, Генрих этот?

– Шекспир.

– Да нет, Генрих – это что?

– Король.

– Странно. – Ольга поджала губы.

– Там главное – не про короля, а про людей, – сказал Алеша примирительно.

– Если тебе интересно про людей, почему ты отказываешься говорить про Марусю? – спросила Ольга. – Она что, не человек? Может, потому что еврейка?

Такого поворота Алеша никак не ожидал. Он даже опешил.

– При чем тут – еврейка?

– При том! – отрезала Ольга сердито. И замолчала.

Алеша сказал:

– Да дело вовсе не в том, что еврейка, а в том, что скучная. Я вот думаю, Оля, в человеке должна быть важна не какая-то внешняя деталь, а он сам, отдельно от всего. Взять Шекспира. В Генрихе, скажем, интересно не то, что он король, а какой он человек. Или в Джульетте – не то, что ей четырнадцать лет, а ее характер. И Джессика тоже, в ней не еврейка главное, а другое.

– Что другое?

– Какая она.

– И какая?

– Любящая.

Ольга сказала:

– Ты – собственник и антисемит.

Алеша даже опешил от такого обвинения:

– Почему ты делаешь подобные выводы, Оля?

– Мы не на собрании, чтобы делать выводы, – сказала Ольга. – Просто ты так говоришь, что… мне неприятно. – И прибавила: – До свидания.

Он остался стоять, глядя, как она убегает.

Наступал вечер. Белые ночи уже отошли, но на улицах все еще было светло, и в тяжелом пыльном воздухе как будто навсегда завис запах сирени. Не той милой провинциальной сирени, которая так хороша рядом с барышнями, прудами и гусями, переходящими через дорогу, – нет, городской сирени, пропыленной, пропитанной духом человечьего жилья, сирени, пахнущей резиной, а не цветами. Наверное, это резина сейчас и пахла, но казалось – кусты еще не отцвели…