Филиппа Морган - Чосер и чертог славы

Но этим дело не закончилось. Нед Кэтон обрушился на Чосера с вопросами: почему мы здесь? что делать дальше? — и так далее.

— Ничего не будем делать, — ответил Джеффри на последний вопрос.

— Ничего?

— Надо радоваться тому, что есть. Они не собираются причинять нам вреда.

— Как вы можете такое говорить, когда они держат нас взаперти против воли?

— Место нашего содержания не так уж и ужасно. Это ведь не камера и не тюрьма вовсе. Здесь прохладно и солнце не слепит. Ты еще порадуешься тому, что сидишь здесь, когда солнце будет в зените. И потом, разве ты не слышал, что сказал сенешаль — скоро нас освободят.

В ответ Кэтон промычал нечто неразборчивое. Алан Одли продолжал смотреть через решетчатое оконце. На самом деле у Джеффри не было той уверенности, какую он хотел внушить приятелю, и все-таки интуиция подсказывала, что серьезная опасность им не угрожает. Одно дело посадить на время под замок английских посланников под предлогом обеспечения их безопасности, другое — всерьез посягнуть на их статус и жизни. Ответ властной железной руки из Бордо последовал бы незамедлительно и неотвратимо. История знает примеры, когда войны начинались и с менее громких провокаций. Если, конечно, некие силы не рассчитывают таким способом развязать военные действия…

Вскоре принесли еду, притом в таком количестве, будто хотели возместить ею неудобства заточения. Мясо, сыр, хлеб и вино. Прошло больше половины дня, а у них и крошки во рту не было, поэтому на какое-то время они забыли про свое затруднительное положение, а под воздействием доброго вина и вовсе развеселились. Затем им дали возможность облегчиться в сыром и вонючем «укромном уголке», для чего выводили по отдельности и под охраной. Отхожим местом служила самая дальняя секция стены, откуда нечистоты стекали прямо в реку.

По возвращении Алан сел напротив зарешеченного окна. Скоро его голова упала на грудь, и он тихонько захрапел. Их и на этот раз не забыли запереть, но Нед все-таки подергал дверь, как будто не доверял своим ушам, после чего уныло уселся за стол и уставился в пространство. Джеффри очень хотелось знать, выставлена ли снаружи стража. А главное, как действовать дальше. Хотя в их положении действительно ничего не поделаешь, да и делать нечего, — не сам ли он убеждал в этом Неда. Зато как он обрадовался, обнаружив у себя в боковом кармане «Утешение философией». Наверное, машинально сунул вчера и забыл. Книжица создавала иллюзию того, что жизнь идет своим чередом и ничего необычного в ней не происходит. Переписанный его небрежным почерком томик учил покорности судьбе и советовал терпеливо сносить любые. Боэций ведь и сам сидел в тюрьме. (О том, что после этого эпизода Боэция казнили, думать не хотелось.) Решетчатое оконце небольшое, но если устроиться под ним, то для чтения света было достаточно, поскольку слепящее южное солнце заглядывало в полдень и в замковый дворик.

Чосер разложил на столе открытую книгу и засел за чтение. Тени медленно перемещались по комнате. За стенкой не толще трех футов, отделявшей их от всего мира, горячий воздух обжигал все, к чему прикасался. Через какое-то время проснулся Алан и продолжил наблюдение через окно.

— Что там, Алан? — поинтересовался Нед.

— Ничего особенного. Там не на что смотреть. Куда все подевались?

— Что вы читаете, Джеффри? Всю ту же старую книжицу? — не мог унять своего любопытства Нед.

Чосер приподнял книжицу таким образом, чтобы Кэтон смог убедиться: книга все та же.

— «Утешение философией». Ха!

— Не суди опрометчиво, мой друг. Послушай сперва, что говорит автор: «Ты полагаешь, что Фортуна переменчива лишь по отношению к тебе? Ошибаешься. Таков ее нрав, являющийся следствием присущей ей природы. Она еще сохранила по отношению к тебе постоянства больше, чем свойственно ее изменчивому характеру. Она была такой же, когда расточала тебе свои ласки и когда, резвясь, соблазняла тебя приманкой счастья». [45] Боэций. Утешение философией. Перевод В.И. Уколовой и М.Н. Цейтлина (М.: Наука, 1990). Книга вторая, 11.1.

— Не сказал бы, что это меня сильно утешило, — возразил Нед.

— Почему бы вам не закончить свой рассказ? — спросил Алан.

— Рассказ? — переспросил Чосер.

— Тот, который вы начали на корабле, «Арверагусе», по дороге в эту проклятую страну.

Чосер закрыл Боэция и спрятал книжицу в карман. Разумеется, он был обязан чем-то отвлечь товарищей от мрачных мыслей. И потом, тюрьма — традиционно самое подходящее место для разных баек. О чем же я тогда рассказывал?..

— О рыцаре и его даме, Арверагусе и Дориген, — подсказал Нед.

— А, ту самую.

— Так что с ними случилось?

Что с ними случилось в самом деле? Надо что-нибудь придумать. Начнем с главного: для чего он опять согласился на роль рассказчика для Одли и Кэтона? Чтобы они хотя бы на время забыли, где находятся. А заодно и самому немного отвлечься.

— Итак, на чем я остановился? Жила-была молодая женщина по имени Дориген. И жила она на берегу Бретани. Жил-был также рыцарь, который завоевал ее сердце и женился на ней. Его звали Арверагус, как и наш корабль. Я уже говорил, с каким трудом он добился ее расположения. Говорил я и той большой любви, какую они испытывали друг к другу, Арверагус и Дориген…

Он сделал паузу. Сочинение сказок показалось ему в чем-то похожим на тканье гобелена. Берешь нитки, которые отложил раньше, и впрядаешь вместе с другими, потом опять какие-то отставляешь, в конечном счете появляется рисунок, форма, картина.

— И когда они венчались, Дориген с Арверагусом, то пообещали друг другу…

Что бы им друг дружке пообещать? Что бы это ни было, оно должно пройти испытание до того, как закончится история. Обещания и клятвы вводятся в истории преднамеренно, чтобы герои могли проверить себя на верность, или, что случается реже, они нарушаются в угоду замыслу. Мысль Чосера перебирала нити сюжета с не меньшей скоростью, чем пальцы ткачей. Но ничего оригинального на ум не шло.

— Дориген… она сказала, что всегда будет ему верной женой, в то время как он пообещал никогда не заставлять ее делать что-либо против ее желания. С этого дня они зажили счастливо и прожили так год или чуть дольше. Потом рыцаря призвали на войну в Англию. Дориген не пыталась его удержать. Он не занял бы место в ее сердце, если бы в его груди не билось благородное рыцарское сердце, в любое время готовое подтвердить свою честь и славу. Конечно, когда Арверагус отправлялся на войну, она сильно закручинилась, но смогла скрыть свои чувства. Время разлуки тянулось долго, с каждым днем умножая ее печаль. Она плохо спала, почти ничего не ела, с друзьями, не могла говорить ни о чем другом, как только об отсутствующем муже да еще о том, как она его любит и как сильно волнуется за него. Во всем остальном она была разумной женщиной, и у друзей хватило терпения в конце концов ее успокоить. Свою роль сыграли и полученные от мужа письма, в которых он уверял ее, что с ним все хорошо, что он ее любит и возвратится сразу, как только сможет.