Катерина Врублевская - Дело о рубинах царицы Савской

Мы сердечно распрощались, и я взошла по трапу на корабль, который в скором времени доставит меня в Одессу. Заканчивалась очередная эпопея моей жизни.

На перроне стоял Лазарь Петрович и с нетерпением ожидал скорого поезда Москва-N-ск. Я увидела его первой, и соскочила с подножки, едва поезд замедлил ход.

— Боже мой, Боже мой! — восклицал отец, целуя и обнимая меня. — Загорела, как черкешенка, истощала, одни глаза светятся! Слава Богу, что целая и невредимая вернулась! Молебен закажу! Вот все рады будут!

— Папенька! — закричала я, бросившись ему на шею. — Как я рада! Как я скучала, передать невозможно!

По дому уже разносился аромат корицы — Вера пекла шарлотку с яблоками. Настенька, наша воспитанница, накрывала на стол. Мы крепко обнялись и расцеловались.

— Полина, как ты похудела! Тощая! Наверное, в мои платья влезешь. И руки шершавые, и лицо обветренное! Тебе нужен отдых.

— Полно, полно, Настенька, не нападай так сразу. Я отдохну и приду в себя, вот увидишь.

За столом, уставленным домашними яствами, мы не могли наговориться. Я рассказывала о своих приключениях, сглаживая острые углы, и все равно Настенька ахала, а Лазарь Петрович недовольно качал головой и хмурился. Вновь и вновь я вспоминала Аршинова, с которым отец был знаком, фотографа Нестерова и принца Малькамо. Вера без конца подкладывала мне на тарелку добавку, да так, что меня стало подташнивать от переедания.

Когда Анастасия, поцеловав меня и отца, ушла спать, и мы остались вдвоем, то разговор приобрел несколько другое направление.

— Скажи, Полина, — спросил отец, закуривая сигару, — ты привезла какие-либо доказательства твоего пребывания в Абиссинии? Или только рассказы? Ты же понимаешь, что я сейчас спрашиваю тебя не как отец, а как твой стряпчий и поверенный в делах по наследству тетушки Марии Игнатьевны. Я беспокоюсь, как бы ее наследство не отошло монастырям.

— Да, papa, у меня есть доказательство.

— Прекрасно! Какое?

— Я беременна.

Мое интересное положение стало главной темой пересудов в городе. У Елизаветы Павловны на ее «четвергах» только и разговоров было, как я выгляжу, как я себя чувствую, стыжусь ли я и кто отец ребенка? Версии были различные, но ни одна и близко не подходила к фантастической правде: отец моего будущего ребенка — принц далекой страны.

Беременность я переносила легко. Скорее всего, меня закалили трудности, перенесенные в Абиссинии, да еще размеренная жизнь, покой и сон сделали свое дело: встреченные на улице знакомые отмечали мой цвет лица и блеск в глазах.

О доказательствах Лазарь Петрович больше не заговаривал, но я чувствовала, что он что-то предпринимает: он уединялся в своем кабинете, листал атлас и писал письма, которые щедро облеплял марками.

И его усилия увенчались успехом. Однажды, незадолго до моих родов, почтальон принес большой плоский пакет из темно-коричневой бумаги. Обратным адресом был обозначен Париж. В пакете лежали фотографические карточки. К ним приложены два письма. С каким восторгом мы всей семьей разглядывали их: абиссинцев деревни Оромо, Аршинова, поставившего ногу на поверженного крокодила, Малькамо, разговаривающим о чем-то с Автономом, и меня в короне царицы Савской. Наконец-то я увидела себя со стороны и приятно поразилась.

Первое письмо было от Арсения Нестерова. Он писал:

"Здравствуйте, дорогая Аполлинария Лазаревна! Очень рад, что, наконец, смогу передать вам фотографические карточки, на которых вы получились изумительной красавицей! Нет, вы и в действительности хороши, но, кажется, я запутался.

Итак, все по порядку. В те дни, когда вы впали в забытье, и мы опасались за вашу жизнь, само Провидение пошло нам навстречу: в порту Массауа стоял корабль, зафрахтованный женевским комитетом Красного Креста, на который грузили раненых итальянских солдат. Николай Иванович бросился к капитану, просил, умолял, даже угрожал, пока вас не подняли на борт и не пообещали позаботиться о вас.

С чувством облегчения мы двинулись дальше: наняли небольшую лодку и пустились в плавание вдоль берегов, дабы прибыть к месту нашей колонии. Каково было наше изумление, когда мы увидели разор и запустение! Жители соседней деревни рассказали, что однажды к берегу примчался отряд дервишей и усроили побоище. Колонисты отстаивали свои жилища, как могли, но дервишей было в десятеро больше. Они исчезли так же неожиданно, каки появились. А жители разбрелись кто куда. Многие отправились в порт, чтобы вернуться обратно в Россию.

Николай Иванович, узнав об этом, впал в прострацию, потом опомнился и сказал, что идет поступать на службу к Менелику, чтобы добить этих проклятых захватчиков, заклятых врагов негуса. Лев Платонович отправился с ним, так как хотел продолжить охоту и собственные изыскания. Мы попрощались, и больше я их не видел.

Я отправился обратно в порт, чтобы сесть на корабль, идущий в Россию, но такого корабля не было, и я за еду и кров устроился в портовую службу: помогал вести учет кораблям и лодкам, грузам и почте. И однажды я увидел письмо, отправленное из вашего родного N-ска. Адресатом была церковь Марии Сионской в Аксуме. Простите меня, дорогая Аполлинария Лазаревна, но я вскрыл конверт и обнаружил письмо вашего батюшки, господина Рамзина. В письме Лазарь Петрович просит предоставить доказательства вашего пребывания в Абиссинии. Причем там было указано, что письма разосланы и в королевскую резиденцию, и в колонию, и еще в места, о которых он только слышал от вас или читал.

Не мешкая, я отправился в Аксум, и там увидел Малькамо. Когда он узнал, что вы ждете ребенка, то упал ниц и долго молился. Потом сказал, что напишет все, что полагается.

Следующим утром я пришел в церковь и Малькамо вручил мне запечатанный конверт, который я вкладываю в это письмо. При этом обнял меня и сказал, что хранитель ковчега стар и болен, и его путь — стать хранителем после смерти прежнего. Вы знаете, что это значит, Аполлинария Лазаревна? Что он до конца жизни замурует себя вместе с ковчегом! Но кто я, чтобы противостоять и отговорить принца от этого решения? Я оставил его наедине со своим решением и удалился.

Когда я вернулся в порт, то первой моей мыслью было поскорее отправить вам письмо. И я сел на корабль, направляющийся во Францию. Как я добирался до Парижа, стоит отдельного рассказа, но об этом я умолчу. Оставшись без средств к существованию, я подрядился мыть пробирки в лабораторию месье Беккереля, французского физика. Ему порекомендовали меня потому, что он был страстным поклонником фотографии, и в его лаборатории я надеялся найти реактивы, необходимые мне для проявления фотографических карточек. Месье Беккерель благосклонно разрешил мне в свободное от мытья пробирок время проявить снимки и, о ужас: все фотографии, на которых был запечатлен ковчег, оказались засвеченными. Нет, я не открывал пластинки при свете, я делал все строго по правилам и установкам, подтверждением чему служат фотографии, которые я посылаю вам. Но именно снимки ковчега не получились абсолютно! Почему? Месье Беккерель сказал, что это очень интересная физическая задача, над которой он обязательно на досуге поломает голову. Как жаль, что такое ценное доказательство существования реликвии превратилось в стопку ненужных пластинок.