Кэтрин Джинкс - Инквизитор

— Вы молитесь? — сдержанно усмехнулась она.

— Да, молюсь! И принимаю другие меры!

— Мы все будем молиться, — сказала Алкея. — Давайте помолимся сейчас.

Держа Вавилонию за руку, она беспрерывно шептала ей что-то на ухо, и только таким образом ей удавалось поддерживать относительное спокойствие младшей подруги.

— Отец Бернар, вы прочтете нам молитву?

И я начал распевать псалмы, пока солдаты, поднявшись, не заявили, что нам следует ложиться спать, если мы хотим выехать пораньше. (Моя надежда выгнать их из комнаты при помощи псалмов не сбылась — наверное, потому, что на дворе до сих пор шел дождь). Женщины согласились и разошлись по своим постелям. Солдаты, посовещавшись, разделились на две группы: одна вышла, а вторая осталась. Пока солдаты ворочались в своих плащах, я шепотом прочел вечерние молитвы, отвлекаемый болью во всех членах и мирскими желаниями. Иоанна мучила меня; мне казалось, что она вовсе не видит во мне близкого друга. Каким холодом ее взгляд обжигал мне лицо! Как оскорблен я был ее неверием, ее язвительными насмешками! И все же меж нами существовало взаимное понимание — я знал, что она чувствует, хотя и горько сожалел об этом.

Лежа на своей охапке соломы, которая была почти столь же неудобна, как и монастырская постель, я терзался думами об Иоанне. Я хотел подойти к ней и потребовать объяснений. Я поочередно чувствовал ожесточение, страх и отчаяние. Я говорил себе, что она тоже боится — и еще сильнее, чем я, — но мое сердце не хотело успокоиться. Измучась дневным переездом, я не мог уснуть на этом сыром полу. Душа Моя теперь возмутилась; и что Мне сказать? Отче! избавь Меня от часа сего! [100] Иоанн, 12:27. И на эту ночь я покорился бессоннице, слушая храп солдат, стоны Вавилонии, которую, наверное, мучили кошмары, и стук дождя по крыше. Я молился, я ругался, я отчаивался. Воистину, я скитался во тьме, и не было мне света.

Но в том был замысел Божий, чтобы я бодрствовал. Ибо я слышал, как Вавилония, выскользнув из постели, бесшумными шагами пробирается к двери. Я слышал, как стражи задают ей вопросы; я слышал, как она объясняет дрожащим голосом, что она вышла облегчиться. И слышал, как они отвечают, что она может сделать это, зайдя за угол дома, но если она вскоре не вернется, то участь ее будет ужасна.

Я напряженно вслушивался, но более ничего не услышал и на краткое время успокоился. Я знал, что стражи не позволят ей скрыться. Но поскольку отсутствие ее затянулось, я начал волноваться. Почему они не окликают ее? Почему они молчат? Я бы подал голос со своего места, чтобы спросить их, когда бы не опасался разбудить Виталию и остальных. Пришлось мне, набросив верхнюю одежду, подойти к двери, где я с удивлением обнаружил, что караульные покинули свои посты. Их лампа тоже исчезла. Но поскольку дождь уже прекратился, я смог различить какой-то смутный шум, вроде бормотанья, а затем вскрик, сопровождавший возню, происходившую за углом дома.

Если задуматься, то я повел себя весьма глупо. Эти звуки могли свидетельствовать о нападении из засады. Даже приглушенный смех мог на поверку оказаться хрипом перерезанного горла. Но моя первая догадка подтвердилась, ибо, завернув за угол, я наткнулся на двух пропавших солдат, стоявших на коленях в грязи, и вскрикнул от негодования.

Они собирались изнасиловать Вавилонию.

Истинно говорю вам: я не сторонник насилия. Блаженны миротворцы, не так ли? Грешен-то я грешен, но я не кровожаден. Для меня слова апостола Павла всегда служили первым наставлением и заповедью: «Кротость ваша да будет известна всем человекам». Нанести удар не значит идти дорогой кротости. Насилие порождает насилие, тогда как мир — награда тем, кто следует уставам Божьим. И терпеливый лучше сильного.

И все же зрелище, представшее моим глазам, лишило меня здравомыслия. Мне нужно было только потребовать, чтобы солдаты вложили в ножны свои ножи и отпустили пленницу, ибо, будучи застигнутыми врасплох моим внезапным появлением, они бы повиновались беспрекословно. Вместо того я впечатал свой каблук в голову одного из них (находившуюся на уровне моих колен) и обрушил кулак на лицо второго. Схватив ножи, которые они выронили, я пригрозил пустить их в ход. Я кричал и пинал тело в кольчуге, извивавшееся у моих ног. Я вел себя как безумный.

Без сомнения, я был глупцом. Мне повезло, потому что хотя я и был выше и имел преимущество внезапности, я не был столь привычен к борьбе, как мои вооруженные противники, которые с легкостью одолели бы меня, имей они хоть малейшую возможность прийти в себя. Этого, однако, не случилось. Ибо крики Вавилонии и мое вмешательство разбудили спящих. Они все выбежали, некоторые с обнаженными мечами, и затем наступила невообразимая сумятица.

Вавилония выла и рыдала на руках у Алкеи. Я во весь голос бранил неудавшихся насильников. Старший из отдыхавшей команды напрасно призывал нас к спокойствию. Он требовал объяснений. Я предоставил ему объяснение. Обвиняемые всё отрицали.

— Она хотела сбежать! — утверждали они. — А мы пошли за ней!

— Спустив штаны? — кричал я.

— Я мочился! — Старший из двоих выступил вперед. — Если бы я стоял на своем месте, она бы от нас улизнула!

— Лжец! Я тебя видел! Ты задирал ей подол!

— Отец мой, это неправда.

— Это правда! Спросите девушку! Вавилония, скажите нам!

Но Вавилония лишилась речи; она погрузилась в мир демонов. В руках Алкеи она содрогалась и извивалась, сучила руками, билась головой о землю и выла, как собака. Увидев это, некоторые из солдат начали креститься.

— Моя дочь не стала бы убегать, — хрипло проговорила Иоанна. Она стояла на коленях; в тусклом свете лампы ее глаза блестели. — На мою дочь напали.

Товарищи обвиняемых недоверчиво отнеслись к этим словам. Они смотрели на Вавилонию и видели не прекрасную девушку, а безумную беснующуюся тварь. Кроме того, они были склонны проявлять снисходительность к своим друзьям и сослуживцам. Я чувствовал, что если бы не я, то они не стали бы препятствовать насилию.

Подлецы, негодяи! Я пообещал, что доложу обо всем сенешалю. Я велел им убираться из кухни; более того, сказал я, им не позволено спать в тепле. Они должны оставаться снаружи, в карауле они или нет. Я предупредил их, что сам стану нести караул, что буду стеречь дверь спальни, как сторожевой пес.

— Берегитесь моих зубов! — воскликнул я. — Берегитесь гнева Святой палаты! Эти женщины — под моей защитой! Если вы нанесете вред кому-нибудь из них, то поплатитесь за ваше неповиновение!

Такими угрозами я внушил моей недовольной охране, что им необходимо смириться. Я, конечно, подвергал себя значительной опасности, ибо я противостоял им один, безоружный, защищенный лишь моим положением и репутацией; если бы все шестеро солдат сговорились действовать сообща, обрушив свою похоть на беззащитных женщин, я бы не смог их сдержать. Не смог бы я и обвинить их позднее, если бы они решили убить меня. Нет сомнений, они сочинили бы убедительную историю о вероломном нападении вооруженных еретиков, а ответственность за мою гибель возложили бы на те же силы, что расправились с отцом Августином.