С. Пэррис - Ересь

— Да, его родственник. Это старый католический род. А Томас, сын Эдмунда Аллена, тот юноша, который имел дерзость обратиться к вам, учился тогда на первом курсе. Он не последовал за отцом в изгнание, просил разрешения закончить учебу здесь, хотя многие члены колледжа настаивали на его исключении: ведь его отец покрыл себя позором.

— Было бы жестоко наказывать сына за провинность отца. Или он тоже причастен к преступлению?

— Трудно сказать. Все студенты приносят присягу и клянутся признавать ее величество главой Церкви и высшим религиозным авторитетом в стране, однако вы сами прекрасно понимаете: иной человек бумагу подпишет, а в сердце своем скрывает мысли, этой бумаге противные. Томаса Аллена тоже допрашивали о его вере — и весьма усердно, можете быть уверены, — многозначительно завершил свою речь ректор.

— Его пытали? — в ужасе спросил я.

Ректор с таким же ужасом уставился на меня:

— Вы считаете нас варварами, доктор Бруно? Я говорю о самом обычном допросе, хотя, конечно, жестком и тяжелом для юноши. Признаю, ему задавали такие богословские вопросы, на которые иной профессор затруднился бы ответить, и каждое слово в его ответах перетолковывали так и эдак. Что поделать, преступление и изгнание его отца стали делом публичным, государственным, так что мы в колледже обязаны были проявить сугубую бдительность по отношению к сыну. Недоставало только, чтобы нас обвинили в потворстве папистам.

— Насколько я понимаю, раз Томас по-прежнему тут, значит, испытание он прошел?

— В итоге было принято решение позволить ему остаться, однако за собственный счет. Стипендии его лишили.

— Он имеет какие-то средства?

Ректор вновь покачал головой.

— После того как Эдмунд уплатил штраф за отступничество от веры, у него почти ничего не осталось. Юный Томас поступил как большинство бедных студентов: он расплачивается за жилье и питание, прислуживая одному из коммонеров — так у нас называются сыновья богатых людей, аристократов, которые не получают стипендии и платят за учебу. — Презрительная складка губ выразила отношение ректора к «коммонерам».

— Значит, в прошлом году Томас был стипендиатом и сыном заместителя ректора, а в нынешнем перебивается объедками, которые уделит ему хозяин — вчерашний однокашник? Тяжкая перемена, в особенности для столь юного существа! — в негодовании воскликнул я.

— Таковы законы мира сего, — напыщенно произнес ректор. — Но это печально, мальчик-то умный и прежде отличался веселым нравом. Он бы преуспел в жизни, а теперь — вы сами видели. Он то и дело строчит прошения графу Лестеру, умоляет помиловать отца, — я нахожу эти бумаги под дверью своего кабинета и под дверью моей квартиры. Я сказал мальчику, что уже хлопотал перед графом, но его настойчивость только возрастает. Это уже, пожалуй, одержимость, и я опасаюсь, как бы он вовсе не лишился рассудка. И не считайте меня бессердечным человеком, доктор Бруно: я искренне сожалею о его участи. Было время, я думал даже, что он станет подходящим женихом для моей дочери. Отец предназначал ему юридическую карьеру, и казалось, что мальчика ждет блестящее будущее. Мы дружили семьями, и Томас был явно увлечен Софией.

Каково, подумал я, растить дочь посреди этого сборища юнцов, не дававших монашеского обета? Не оттого ли у ректора слегка загнанный вид?

— Ваша дочь отвечала ему взаимностью?

Нос ректора сморщился.

— Ох, стоит зайти речи о браке, с ней не сладишь. Все девушки теперь грезят любовью. Напрасно я позволил ей читать стихи.

— Значит, София — образованная девушка?

Ректор рассеянно кивнул, мысли его где-то блуждали.

— Разница в возрасте между моими детьми была почти незаметной, чуть больше года, и мне казалось несправедливым, чтобы мальчик учился, а девочка только вышивала. К тому же моему Джону трудно было учиться, не так уж он любил книги. И я подумал, что ему полезно будет соревноваться с сестрой, чей разум острее. Ведь мальчик не может допустить, чтобы девочка превзошла его. В этом-то я был прав, но что в итоге? Теперь моя дочь вряд ли выйдет замуж, ей ничего не хочется, только бы просиживать дни напролет в библиотеке, беседуя со студентами, причем она дерзко высказывает собственные мнения, что уж вовсе неуместно для юной леди. Какой джентльмен выберет себе такую жену? Все было напрасно, все напрасно.

И ректор, отвернувшись, испустил тяжкий вздох. Взгляд его был устремлен куда-то вдаль.

— Почему же напрасно? Ваш сын так и не преуспел в науках?

Лицо моего собеседника передернулось, точно я причинил ему боль, и он с видимым усилием ответил:

— Бедный мой Джон погиб четыре года тому назад, упокой Господь его душу. Разбился, упав с лошади. Нынешним летом ему исполнился бы двадцать один год. Томас Аллен его ровесник.

— Скорблю о вашей потере.

— А что касается Софии, — уже бодрее продолжал он, — да, она была привязана к Томасу и ценила его как друга, но теперь им не следует общаться, принимая во внимание репутацию его семьи. Да и сможет ли он пробить себе дорогу в жизни?

— Еще один удар, вслед за столькими бедами! Несчастный мальчуган.

— Да, жаль, — без особого сочувствия откликнулся ректор. — Однако пойдемте, что ж мы стоим тут, сплетничая как горожанки. Слуга проводит вас в ваши комнаты; полагаю, в камине уже пылает славный огонь, который высушит вашу одежду. Иисусе, какой холодный ветер, будто на дворе ноябрь, а не май! Жду вас к ужину.

Он пожал мне руку, и я последовал за слугой, который должен был проводить меня по сумрачной деревянной лестнице в отведенные мне комнаты.

— Доктор Бруно! — окликнул меня ректор. Я успел подняться на несколько ступенек, и мне пришлось оглянуться, чтобы разглядеть встревоженное лицо Андерхилла. — Прошу вас не упоминать за ужином ни о встрече с Томасом Алленом, ни о том, что я рассказал вам про бедного Джона. Это чересчур взволнует мою жену и дочь.

— Вы можете быть совершенно спокойны на этот счет, — заверил я его.

Мне уже не терпелось познакомиться с его дочерью, столь образованной и твердой, по отзыву отца. Общение с умной молодой женщиной, пожалуй, скрасит ужин у ректора, до того представлявшийся мне довольно скучным.

К обеду я переоделся в чистую рубашку и простой черный камзол, натянул панталоны и остановился на миг, глядя на свое отражение в мутноватом зеркале. Волосы и борода чересчур отросли, что правда, то правда, а под дождем совсем растрепались. Еще будучи при французском дворе, я решил, что состязаться с модниками в нарядах и прическах не стану: жалко времени, да и тщеславия недостает. Однако теперь я подумал о том, что и в тридцать пять лет выгляжу еще совсем неплохо. В зеркале я увидел большие темные глаза; правда, после нашего дорожного приключения на щеке у меня осталась ссадина, но, пожалуй, девушку, живущую в колледже, точно в монастыре, боевое ранение скорее привлечет, а не оттолкнет.