Жозе Душ Сантуш - Кодекс 632

В четыре утра задремавшие было супруги одновременно вскочили: в палате что-то происходило. Девочка, до этого метавшаяся по подушке, теперь лежала тихо, и лицо у нее стало совсем безмятежным. Медсестра кинулась за врачом. Приникнув к стеклу, Томаш и Констанса будто смотрели немой фильм, только это был фильм ужасов, самый жуткий в их жизни.

Врач прибежал через полминуты, растрепанный и заспанный, на ходу застегивая халат. Он склонился над пациенткой, потрогал ей лоб, пощупал пульс, приподнял веко, проверил показания приборов и о чем-то вполголоса переговорил с медсестрами. Одна из сестер указала на стеклянную дверь, за которой ждали родители, и врач с явной неохотой направился к ним.

— Здравствуйте, я доктор Хэкетт, — сказал он глухо.

Томаш крепко прижал к себе жену, готовясь услышать страшную весть.

— Мне очень жаль…

Норонья хотел что-то сказать, но только судорожно глотнул воздух. Ужас парализовал его, сердце остановилось, колени подгибались, подернутый пеленой взгляд никак не мог сфокусироваться на лице врача. Томаш не мог осознать, что самое страшное действительно случилось, что кошмар последних недель стал реальностью, что жизнь, казавшаяся вечной, обернулась одним вздохом, мгновенным всполохом зарницы в темном небе, что из мира навсегда ушли доброта и нежность, что славной, наивной мордашки своей Маргариты он не увидит больше никогда. Но потрясение, острая боль, обида на судьбу уже сменялись беспредельной нежностью к умершей дочери, пронзительной печалью отца, который знает, что на свете нет и не будет никого милее его девочки, что самый дивный цветок на лугу увял навсегда и никогда уже не расцветет.

«Прекрасных снов, дитя мое».

После смерти Маргариты Констанса и Томаш на многие месяцы потеряли интерес к жизни. Закрывшись от мира, они погрузились в общие воспоминания и цеплялись друг за друга, пытаясь выбраться из пучины. На фоне пережитого измена Томаша превратилась в нелепое и незначительное событие из далекого прошлого. Супруги, не сговариваясь, стали снова жить вместе.

В тесной прежней квартирке им было невыносимо тяжело. В каждом углу скрывалась история, каждая безделушка таила воспоминания, любой предмет был с чем-то связан. В первое время осиротевшие родители не решались войти в комнату дочери; их останавливало странное, противоречивое чувство: безумная надежда, что, открыв дверь, они вновь увидят свою девочку, и страх, что этого никогда не произойдет. Порог детской стал чем-то вроде магической черты, переступить которую было невозможно. Взглянуть в глаза реальности было слишком страшно, и пустая комната превратилась в храм Маргариты.

Когда Констанса и Томаш наконец решились войти в детскую и увидели рядком сидевших на кровати кукол, книжки на полке и аккуратно развешанные в шкафу платьица, они словно перенеслись в недавнее прошлое: таким щемяще реальным показалось им присутствие Маргариты. Сломленные горем, они бежали прочь и больше туда не возвращались. Оставаться в доме, пронизанном памятью о дочери, не было сил. Покинуть его было еще тяжелее.

Им стало ясно: больше так продолжаться не может. Они сбились с пути, позволили жизни утратить краски и смысл. Пришло время что-то изменить, очнуться, отойти от края пропасти. Как-то вечером, сидя бок о бок, молчаливые, подавленные, обессиленные, они наконец приняли решение. Пора порвать с прошлым. Выбраться на новую дорогу, отыскать путеводную звезду, вернуться к жизни.

Им нужен новый ребенок и новый дом.

Оставшихся от премии денег хватило на маленький домик в Санто-Амару-де-Оэйрас, на берегу моря. В этом доме они попытались зачать нового ребенка. Хотя, сказать по правде, мечтая о ребенке, оба думали о Маргарите.

Работа Нороньи пошла кувырком. В свое время он прельстился деньгами, чтобы спасти жизнь дочери, и та история казалась ему знамением судьбы, испытанием, которое он не сумел пройти. Томаш вновь и вновь возвращался мыслями к своему расследованию. И чем чаше об этом думал, тем сильнее захватывала его одна дерзкая идея. Норонья тысячу раз перечел договор с фондом, изучил его чуть ли не с лупой, стараясь выявить слабые места противника. Даже консультировался с братом Констансы Даниэлом, сотрудником юридической фирмы.

Правда, которую пришлось утаить, стала частью его существа, вросла в кости, текла по жилам вместо крови. Надо было найти способ выпустить ее наружу, выплеснуть в мир вместе со своей болью.

Норонья чувствовал себя неудачником. Жалким, бесчестным ничтожеством. И знал: только правда поможет ему вновь стать собой. Пятьсот лет назад столь же мучительные раздумья одолевали короля Жуана. Прогуливаясь среди олив замка Сан-Жоржи и глядя на лежащий у ног Лиссабон, Совершенный бился над неразрешимой дилеммой. Запад или Восток? Он хотел и то и другое, но обстоятельства заставляли выбирать. Что же предпочесть? Чем пожертвовать? Король знал: как ни тяжело решение, его придется принять. И он решил. Пусть кастильцы забирают Новый Свет, зато ему достанется Азия. Колумб дал слово молчать, и Азия стала его Маргаритой. Король Жуан должен был принять решение и принял его, хорошее или плохое, не так уж важно. То же самое сделал Томаш. Принял решение.

Только он ошибся.

Жуан II предпочел ложь правде, чтобы заполучить вожделенную Азию. После смерти короля его лучший друг Руй де Пина решил, что правда уже не повредит родной Португалии, и написал свой Кодекс 632, приведший в ужас нового короля Мануэла. Но у Томаша не было Руя де Пины, не было никого, на чью помощь стоило рассчитывать, никого, чье перо запечатлело бы на бумаге истину, которую не вырубить топором и не стереть острым лезвием. Подлый договор связал его по рукам и ногам, обрекая лгать всю оставшуюся жизнь.

Оглядываясь на пережитое, Норонья все чаще вспоминал первую совершенную им низость, первую сделку с совестью, на которую его подбил Молиарти. Во время встречи в Королевском клуатре монастыря Жеронимуш американец предложил ему отправиться к вдове профессора Тошкану и обманом выудить у бедной старухи необходимые сведения. Кто из нас не лгал по необходимости, давая себе слово, что нечестный поступок навсегда останется исключением? Но исключение сделалось правилом; обманщик превратился в предателя.

В тот день в Королевском клуатре Норонью охватила бешеная ярость. Она уже готова была вырваться наружу, но что-то смирило его гнев, что-то промелькнуло в его сознании, словно проблеск молнии в кромешной тьме.

Это были стихи.

Стихи Фернандо Пессоа. Эпитафия самому себе, начертанная на могиле певца. Буквы сложились в слова, слова сделались светом, свет озарил душу.