Владимир Марченко - Любовь и смерть Ивана Чагина

Ивана догнала кошева секретаря.

— Ванёк, садись. Довезу. Сам приказал, — белобородый дядька Влас осадил пару сытых рысаков. Иван, собиравшийся зайти в редакцию, был вынужден сесть в кошевку. — Продукты тебе. Паёк новый. Ты теперь комиссар. Поздравляю, Иван Филиппович, с назначением и утверждением. …В должности. Оберегайся. Банды шалят. Гребнев арестовал подпольную организацию…

В редакцию пошёл вечером. Представлял встречу с Катенькой., слова готовил радостные. Редактор правил полосу его карандашом. Посмотрел на него снисходительно и как-то брезгливо.

— Нет Пожарской. Расстреляли в Самаре. Мятеж готовила. Руководила подпольной организацией. Что ты удивляешься? Тебя повысили. Второй орден получишь. Ты в своём дурацком рассказе всё выложил. Гребнев хоть и серый, а догадался. Я обязан сигнализировать. Мой долг. Святая обязанность видеть скрытых врагов. А ты враг. Гребнев провёл обыски. Нашли склад оружия. Сделали засаду и переловили всех. Ты их видел. Они были в редакции. Многих людей загубил своим рассказом. …Отнёс я его. Что прикажешь делать. Сигнализировать надо. Может быть, ты с Гребневым меня проверяешь. Карандашом убил Катюшу.

— Сегодня первое апреля. Где она?

— В Самаре похоронена, комиссар народного образования. Что из того, что не сказал тебе. Она специально написала на тебя донос, чтобы тебя тоже не арестовали. Ты бы не отрёкся от неё. Живи. Я уезжаю. Терминология доканала меня ваша. Тут тебе письмецо от Катюши. На.

Иван вышел в коридор. У висячей лампы развернул записку. Узнал её почерк. Начал читать, впитывая в себя каждое слово:

«Милый мой, желанный, прости за донос. Ничего же не случилось. Вот ты и на свободе. Если бы нас арестовали вместе, ты бы не отрёкся от меня. Мне умирать не жалко. Помни меня, будь счастливым, как в ту «Ночь рождения».

Слёзы брызнули из глаз Чагина, побежали по небритым щекам. За окном метался весенний красный закат. Солнце напористо давило на оконные стёкла тугими закатными лучами. Бельгийский браунинг образца 1900 года, калибра 7,65 миллиметров, выпускающий двадцать пуль в минуту, осечек не давал. Иван увидел весёлый Нил, тростниковые лодки. Сфинкс приветствовал его, саркастической улыбкой.

Редкин выскочил в коридор, подобрал пистолет и записку, из приёмной начал звонить секретарю, собираясь доложить о самоубийстве комиссара.

— Что ты ему наплёл? — билась в истерике Пожарская. — Доносчик. Приревновал? Я тебе давно не нужна. На паёк польстился…

— Он мешал нам. Он раскрыл нас. Понимаешь, дура? …Просто пошутил. …Что я ему сказал? Ничего такого. Первое апреля…

— Ты сдал его Гребневу. Вместе разработали план. Полковник называешься. Расправился с ребёнком. Сволочь белая.

— Так было надо. Иначе пришлось бы тебя сдавать. …Ты и без него в партию вступила. Хватит выть, сучка. Привыкла на фронте с солдатнёй путаться. С пацаном любовь закрутила. …Что у нас на завтра? — ласково спросил Редкин, заглядывая в глаза Пожарской.

— Твой некролог. Доносчик. Хочешь вкусно кушать… Не получится. — Екатерина Дмитриевна откинула конец просторной клетчатой цыганской шали. Редактора бросило к стене. Тоскливо и кисло запахло горелым порохом.

— Глупо, Лида, — сказал полковник Бармин, дёргая ногами. Гремела печатная машина. Звук выстрела никто не услышал. Пожарская быстро вышла на высокое крыльцо. Посмотрела вдоль улицы, которая тонула во полумраке. Ей предстояло сначала выстрелить в окно, а потом ранить себя в плечо, чтобы покушение было правдоподобным.

Следователь Ярыжкин приказал откопать тела. Сопоставил траектории пуль. Стрелявший через окно в редактора, не мог попасть ему в грудь, так как тот был небольшого роста, а пуля прошила тело под углом. В деле фигурировала записка, найденная в кармане убитого редактора, и наградное оружие Чагина, из которого он убил себя. Понял следователь, что Редкин заметал следы.

Когда следователь рассказал Гребневу, что молодого комиссара шантажировал редактор, подсунув ему «предсмертную» записку Пожарской, которую написал, подделав почерк. Гребнев усмехнулся, но ничего не сказал.

Предстояло арестовать исполнительницу теракта, но она умерла от заражения крови на седьмые сутки в больнице. Фельдшер по неострожности занёс в рану инфекцию. Пожарскую не спасли. Судить оказалось некого.

Следователь доложил секретарю губкома о проделанной работе. За срыв посевной Гребнева сняли с должности, послали счетоводом в депо станции Саратов-сортировочный.

Скучно стало Серёже. Походил он двору. Решил поиграть с Байкалом. Пёс говорит: «Как нам играть, если я прикован цепью? Какие могут быть игрушки? Отцепи меня. Вот уж мы побегаем». Только собрался Серёжа дать свободу Байкалу, но вспомнил, как дед говорил, что на цепи ему лучше. Еда в миске, обидчики во двор не заходят. «Зачем тебе свобода? В прошлый раз я тебя отпустил, а ты убежал на целую неделю. Вернулся голодный, покусанный дружками». «Верно, — согласился Байкал. — Но ты не видел, как я их искусал. Дай мне твою игрушку. Покажу, как нужно правильно на свободе кусаться». «Не дам, — сказал Серёжа. — Игрушкой будем играть, а кусать можно кости».

Пёсик Муха вышел в сад. Страшно удивился, когда увидел висящие на дереве странные предметы. Задумался. «Зачем хозяину понадобилось украшать летом свой сад? До Нового года далековато…». Понюхал. «И запаха приятного нет и цвет серый. Совсем хозяин состарился, ничего не соображает. А мог ведь повесить котлеты или пельмени вместо этих чёрных груш».

Наука говорит, что собаки не различают цвета. Мир для них — чёрно-белый.

Увидел пёсик Муха братца Кролика и говорит: «А мы — родня».

«Ты как думаешь?» «Думаю, что родственники. Лап у тебя четыре, уши есть, усы есть, глаза есть, зубы есть. Всё, как у меня. Вот только хвостик у тебя маловат, и лаять ты не научился». Кролик задумался и сказал: «Разве мой маленький хвостик мешает нам по-родственному крепко дружить?»

Старый гусь Гога увидел грустного Тузика. «Ты чего такой невесёлый? Похудел, однако» «С чего веселиться? Хозяин сказал, что кризис идёт». «Ты его испугался? — удивился Гога. — Ты всегда смелым был». «Если бы я его увидел, вмиг разорвал. Второй день стою и жду. Не ем, не пью. Боюсь пропустить». «Не обращай внимания, ешь. Как этот кризис придёт, так я — первый подам тебе знак. Мои предки целый город спасли. Рим называется». Тузик потянулся. «На Рим тоже кризис напал? А что ему в нашей деревне делать? Кирпичный завод у нас не дымит, Сельхозтехника закрыта, «Агрострой» давно фермы не строит, базар только до трёх часов семечками торгует. Кризис нас обежит». Обрадованный Тузик бросился к своей миске. Она оказалась пустой. Тузик, ожидая кризиса, перестал выполнять свои собачьи обязанности. Чужие кошки съели его похлёбку.