Марк Миллз - Дикий сад

Если он не ошибся, то же самое правило должно действовать и в отношении другого физического тренда: мочки уха. Несросшаяся мочка означает доминантный ген. Следовательно, у родителей с рецессивными генами, то есть сросшимися мочками, не может быть ребенка с несросшейся мочкой уха. Можно, конечно, посмеяться, но это так.

Адам еще раз посмотрел на фотографию.

Ошибки быть не могло. Из всей семьи несросшаяся мочка была только у одного Эмилио. Ничего страшного. Это даже не бросалось в глаза. Но давало основания подозревать, что Эмилио не был сыном одного из родителей.

Определить точнее было не так уж трудно.

Физическое сходство между Эмилио и синьорой Доччи сомнений не вызывало, подтверждая таким образом факт ее материнства. Из чего следовал вывод о том, что Эмилио не был сыном своего отца, точнее, того мужчины, что стоял слева от него в почти пародийной позе патриархального главы семейства.

Адам еще не успел сформулировать следующий, логично вытекающий из сделанного вывода вопрос, как на него пришел ответ. Может быть, ответ этот давно лежал в каком-то уголке, невостребованный. Может быть, он получил его накануне вечером, в разговоре с синьорой Доччи, но не сумел прочитать сразу.

Застывшее в больших глазах и длинной шее Эмилио выражение легкой настороженности еще раньше отозвалось ноткой узнавания, но тогда Адам ошибся, приписав ему сходство с каким-то животным или птицей. Да, он уже встречал такое выражение, видел его на фотографии, висевшей в одном из кабинетов Кембриджа. Фотографии гребной команды колледжа Иисуса, восьми долговязых молодых людей, крепко, как пики, сжимавших весла. «Не подумайте лишнего, — усмехнулся профессор Леонард, заметив его интерес к снимку. — Не уверен, что мы выиграли хотя бы один заезд. Точнее, я знаю, что мы не выиграли ни одного».

К ланчу Адам опоздал. Впрочем, это было не важно, потому что другие гости опоздали тоже, да и сама Антонелла изрядно отстала от собственного графика подготовки. Когда Адам подошел к дому, она с растерянным видом бродила между вызывающих жалость грядок. В мятой футболке, шортах и босиком. Великолепная. И сердитая.

— Кто-то ворует мои томаты.

Маленькие, сморщенные, помидоры вызывали жалость, и представить, что кто-то мог соблазниться ими, было нелегко.

— Простите их. Бедняги, должно быть, совсем отчаялись.

Нахмуренный лоб разгладился, брови разошлись, черты смягчились… Антонелла улыбнулась и рассмеялась.

Дом представлял собой узкое строение, окружавшее с трех сторон вымощенный кирпичами открытый дворик. Два расположенных друг против друга крыла соединялись хозяйственной пристройкой, на высоких воротах которой красовался резной герб семьи Доччи — стоящий на задних лапах кабан. Штукатурка местами отвалилась, обнажив каменную кладку. Внешняя лестница вела в жилые комнаты на втором этаже.

— А что на первом?

— Там держат домашний скот. Правда, не сейчас.

Мебели в комнатах почти не было, да им это и не требовалось. Полы и потолки, двери и стены сами по себе служили достаточным украшением — все старинное, все ручной работы. В спальне Адам увидел только железную кровать, комод и пару картин на стенах. Ничего лишнего. Взгляд задержался только у неубранной постели с брошенной ночной сорочкой.

На плите жарилась ветчина. Кухня, судя по всему, была самой большой комнатой в доме; открытые балки потемнели от возраста и дыма, большой стол мог, похоже, выдержать любое нашествие. Впрочем, принимать гостей в кухне Антонелла не планировала — погода позволяла устроиться под открытым небом. И вот тут она рассчитывала на Адама.

Ему поручалось натянуть во дворе тент. Все необходимое, включая стулья и подмостки, следовало взять в амбаре.

После того как возведенное строение заслужило похвальный отзыв и Адам разложил на столе салфетки и нашел подушечки для половины стульев, Антонелла наградила его стаканом вина, которое он же и принес. Придирчиво изучив этикетку, она одобрительно кивнула.

— А я почему-то думала, что ты студент.

— Это из запасов твоей бабушки.

— Тогда за бабушку. — Антонелла подняла стакан.

— За бабушку. Пусть живет до ста лет.

— Насчет этого не волнуйся — доживет. Маурицио, например, нисколько в этом не сомневается.

— Маурицио?

Она лишь загадочно улыбнулась.

— Что?

— Мне кажется, он немного нервничает. Никто не знает, что у нее в голове и как она поступит теперь, так сказать, вернувшись к жизни. Маурицио уже давно ждет, когда вилла перейдет к нему. Раньше он думал, что это случится не раньше, чем бабушка умрет.

— Надеюсь, меня он не винит.

— Тебя?

Адам в нескольких словах рассказал о встрече с Маурицио, озабоченным состоянием здоровья синьоры. Упомянул он и о том, что почувствовал с его стороны некоторую враждебность. А вот о том, что не остался в долгу, промолчал. Больше всего Антонеллу удивило то, что Мария сообщила Маурицио о визите доктора.

— Вообще-то Мария его недолюбливает.

— Есть и другое объяснение: она искренне заботится о синьоре.

— Может быть.

— Синьора сама роет себе могилу.

— Если так, остановить ее некому.

— Звучит как-то уж очень фаталистически.

Он хотел легонько уколоть ее. Получилось. Она посмотрела на него в упор — тяжело, с прищуром.

— Я люблю бабушку, но я также хорошо ее знаю.

Назревавший конфликт предупредил звук подъехавшего автомобиля. Машина, в которую каким-то чудом втиснулось три пары, вкатилась во двор в облаке белой пыли. Еще через минуту двор заполнили громкие голоса, звон посуды и смех.

Шум нисколько не стих и через два часа. Приглушить его не могли ни еда, ни вино — и то и другое появлялось и исчезало без следа. В паузе между переменами блюд они даже сыграли в хупс. Игру Антонелле подарил Эдоардо. Шутки, которыми они при этом обменялись, никто из посторонних не понял, а объяснить их брат и сестра отказались.

Смуглый и черноволосый, как Антонелла, Эдоардо был на год с небольшим младше сестры. Большой, энергичный, шумный, остроумный. Каждый, кто оказывался рядом, рисковал попасть под обаяние этого жизнерадостного весельчака. Похоже, чары Эдоардо не действовали только на одного человека: его подружку по имени Грация, тоже студентку юридического факультета. Она же оказалась единственной из всех присутствующих, кто не говорил по-английски. Впрочем, последнее обстоятельство отнюдь не мешало ей пытаться говорить на нем, причем с той же головокружительной скоростью, что и на итальянском. Результатом было некое вавилонское смешение слов, преимущественно французских. Каждый раз, когда Эдоардо пытался поправить ее, она оборачивалась к нему и говорила: Zitto! Capisce. Non е vero Adamo?