Томаш Миркович - Паломничество в Святую Землю Египетскую

– С ним.

– Хм… Это мой приятель, мы с ним не раз пили до самого утра. Ты заметила, что у него глаза немного раскосые?

– У Абиба? – удивилась Алиса. – Ну, не знаю даже… Может, и правда, – добавила она, подумав.

– Он сын коптской студентки…

– Слышала я уже эту историю, – перебила она его. – Коптской студентки, которую в Нью-Йорке изнасиловал маньяк-таксист.

– Маньяк-таксист? Ничего подобного. Это в самом деле случилось в Нью-Йорке, но, во-первых, отец Абиба был китайским музыкантом, а во-вторых, Абиб – плод не насилия, но удивительной любви двух очень одиноких и робких людей.

– Правда?

– Да. Если есть время, могу тебе рассказать. – Он налил себе стакан лимонада и выжидательно поглядел на Алису.

– С удовольствием послушаю, – заявила та, набирая на ложечку остаток мороженого.

Пистис была исключительно упорной девушкой. Она решила поехать учиться в Америку – и добилась своего. Если бы она была арабкой, ее вдовый отец, разумеется, никогда бы этого не позволил, но копты дают женщинам гораздо больше свободы. Деньги тоже не составляли проблемы: ее отец был богатым промышленником. Трудность заключалась в другом: Пистис не желала учиться в каком-либо из чисто женских заведений, таких, как «Вассар», «Брин Мор» или «Рэдклифф» ей нужен был только Колумбийский университет в Нью-Йорке. Отец рвал на себе волосы, но в конце концов отпустил дочку, не в силах больше выносить ее капризы и слезы.

Пистис обещала, что поселится в общежитии, но приплыла она в Америку за несколько недель до начала занятий и поэтому остановилась в дешевой гостинице неподалеку от университета. Ей достался красивый чистенький номер с видом на парк.

От соседнего номера ее отделяла тонкая дверь, заколоченная гвоздями. Примерно на высоте ее пупка в этой двери была большая дыра от выпавшего сука, заклеенная лентой. На всякий случай Пистис загородила это место стулом, а на спинку повесила блузку.

Вскоре она узнала, что в соседней комнате живет юный китаец: несколько раз она встречала его в коридоре. Одевался китаец бедно, и вокруг него разносился запах рыбы. Очевидно, он работал или на рыбном рынке, или в рыбной лавке. При одном его виде Пистис неприязненно морщила нос и задерживала дыхание.

Однажды из-за стенки до нее донеслись звуки какого-то инструмента. Она еще никогда не слышала такой странной и приятной музыки. Приложив ухо к двери, разделяющей комнаты, она зачарованно слушала.

Наконец – любопытствуя, что за инструмент издает такие волнующие звуки, – она отодвинула стул, сорвала ленту и заглянула в отверстие. Прямо перед собой она увидела китайца, который сидел, скрестив ноги, на подушке, лежащей на полу, и дул через трубку в небольшую тыкву-горлянку, на которой в круг располагались несколько бамбуковых свистулек разной длины. Пистис никогда еще ничего похожего не видела.

Еще больше, чем форма инструмента, поразил ее вид самого китайца. Прежде он одевался всегда скромно, во все серое, а сейчас на нем было длинное шелковое одеяние, переливающееся всеми цветами радуги. Пистис глядела на него с восхищением следя за каждым движением его тонких пальцев, которые то закрывали, то открывали отверстия у основания свистулек.

Китаец играл так самозабвенно, словно, кроме музыки, для него ничего не существовало, и девушка была уверена, что он ее не заметил. Но, закончив играть, он с легкой улыбкой кивнул в ее сторону. Она отскочила от двери как ужаленная и быстро заклеила дырку.

Назавтра она целый день ходила по городу. Когда вернулась в гостиницу, взяла книгу и растянулась на кровати. Но чтение не шло. Ее тянуло увидеть, чем занимается китаец. Наконец она не выдержала. Встала, оторвала ленту и припала к отверстию.

Китаец танцевал. На нем была только набедренная повязка, а его обнаженное тело лоснилось, словно намазанное маслом. Пистис впервые видела такой танец, не похожий ни на арабские, ни на европейские. Больше всего это походило на балет, но все движения были такие медленные, словно танцора окружал не воздух, а густая прозрачная жидкость. Движения китайца были, однако, очень выразительны: глядя на него, Пистис словно видела воочию, как он то чешет конскую гриву, то хватает за хвост улетающую птицу, то превращается в журавля и широко расправляет крылья. Время, казалось, остановилось; она в восхищении глядела и глядела, не в силах оторваться.

Когда китаец закончил, он снова слегка поклонился в ее сторону. Она тихо хлопнула в ладоши, а затем опять залепила отверстие лентой и вернулась в постель. Но уснуть долго не удавалось; перед глазами у нее стояло поблескивающее, гладкое тело мужчины и твердые мускулы, играющие под кожей. Она проснулась с уверенностью, что должна отблагодарить китайца за эстетическое наслаждение, которое он доставил ей своей игрой и танцем; Когда настал вечер, Пистис сорвала с отверстия ленту и слегка постучала в дверь. Затем уселась перед нею на полу и запела.

Коптский язык давно вышел из употребления; уже триста лет копты говорят исключительно по-арабски. Но Пистис ощущала себя дочерью своего народа, поэтому не хотела петь китайцу по-арабски. Она решила спеть древний коптский гимн, основанный на том, что все семь гласных по очереди выпеваются на разные тона. Такие гимны, лишенные инструментального сопровождения, по сей день можно услышать коптских церквях по всему Египту.

Пистис не знала, слышит ли ее китаец. Но когда умолкла до нее донеслось приглушенное хлопанье в ладоши. Она склонила голову, счастливая как никогда.

В тот вечер, лежа в постели, она размышляла, чем бы угостить соседа в следующий раз. Ее голос еще никогда не звучал с такой силой, но она испытывала чувство неудовлетворенности – игра и танец китайца, казалось ей, на много порядков выше, чем ее пение. То, что было в девушке арабского, подсказало ей, каким танцем она доставит мужчине наибольшее удовольствие. Пистис не знала только, достанет ли ей отваги.

Поутру она вышла в магазин, после чего весь день провела за шитьем. После множества примерок и переделок расшитое цехинами серебряное платье было готово. Вечером она постучала в дверь, сорвала ленту и принялась танцевать.

Первые шаги у нее получились довольно неуверенно, хотя танец живота она исполняла не впервые. Укрывшись за машрабией, она не раз видала египетских танцовщиц, которые развлекали таким образом отцовских гостей, а потом, когда никто не видел, повторяла их движения перед зеркалом. Конечно, репетировала она без аккомпанемента, так что и на этот раз отсутствие музыки ей не мешало; ритм она задавала себе, щелкая пальцами. Но впервые она сознавала, что ее кто-то видит, и вся дрожала.