Джеймс Риз - Досье Дракулы

31 августа, пятница, 3 часа пополудни

Ужасна прошедшая ночь. Ужасен нынешний день.

Я обязан рассказать все по порядку. Должен продолжать делать записи для читателя. ( Вопрос. Не этот ли дневник — единственное, что от меня останется как от писателя?) Чтобы сделать это, я пришел сюда, в «Лицеум», ибо он опять осквернил мой дом, изгнал меня оттуда, запятнав мое жилище кровью.

Записи, эти записи сейчас важнее всего, и потому я беру себя в руки, чтобы их продолжить.

Прошлым вечером, в сумерки, я отправился в Уайтчепел не маскируясь. В последнее время я именно так и поступал, ибо, случись мне нарваться на Эбберлайна одному, без Кейна, оправдать маскировку, учитывая, что я не слишком-то известен, было бы затруднительно. Лучше оставаться самим собой, Брэмом Стокером.

Пусть лучше инспектор думает, будто я влачу жалкое существование. Должно быть, я действительно имел вид завсегдатая трущоб, когда, стоя на углу Флауэр и Дин-стрит, наблюдал за женщинами и сам был объектом наблюдения. Тут я услышал первый удар пожарного колокола.

Я видел пожары раньше. Это зрелище смиряет гордыню. Оно заставляет задуматься о Боге, точнее, о природе, о естестве, а поскольку доза естества — это как раз то, в чем я нуждался, когда стоял там на углу, внимая сверхъестественному, внимая зову Тамблти, который зазвучал двумя или тремя ночами ранее, я последовал на зов колоколов пожарной тревоги. При этом мысли мои невольно обратились к возвращающемуся завтра в Лондон Генри Ирвингу. Узнав о шедуэллском пожаре, он наверняка огорчится из-за того, что пропустил столь волнующее и поучительное зрелище. [188]

Ибо Генри Ирвинг никогда не упустит шанса изучить все, что в один прекрасный день может каким-либо образом пригодиться на сцене. Именно по этой причине я подолгу прогуливался с ним, прислушиваясь к шуму дождя — как он стучит по черепицам, как по каменной мостовой, как по дереву, жести и т. д. По этой же причине мне как-то пришлось поехать с ним в Бат, чтобы посмотреть на город во время наводнения. Правда, вода быстро спала, и Генри вернулся домой разочарованным.

Однажды мы предприняли с ним морское путешествие из Саутси на остров Уайт, чтобы присмотреться к волнам. Впоследствии они были воспроизведены в «Купце», где плескались вокруг венецианских гондол.

И наконец, именно поэтому здесь, в кабинете управляющего в «Лицеуме», находился журнал, в который я по указанию Генри должен был вносить данные о своих наблюдениях за светом в Лондоне в то или иное время дня, в тот или иной сезон. Не более чем одной-двумя фразами, что и составляло в основном мою творческую работу последнего времени.

«Каков эффект ?» — спрашивает обычно Генри о дожде, море, свете в его различных проявлениях и так далее. Он считает, что все это, отображенное на сцене настолько реалистично, насколько возможно, лучше всего воздействует на аудиторию. Так вот, эффект огня был главенствующим в моем сознании, когда я, насколько позволял жар, приблизился к полыхающим шедуэллским докам.

Огонь не поддавался ни людям, ни дождю, который вовсю поливал и его, и нас, несколько сотен зрителей, смотревших, как пламя соперничает с бьющими с неба молниями. Огонь и гроза, казалось, подпитывают друг друга и своим жаром и сыростью, соответственно, склоняют меня к мысли отправиться домой, а если не домой, то в «Лицеум», который мне нужно подготовить к возвращению Генри. Я буду заниматься делами, пока усталость не одолеет меня и не свалит на диван в кабинете…

Размышляя таким образом и уже собравшись отправиться восвояси, я вдруг почувствовал на плече чью-то руку.

— С вами все в порядке, мистер Стокер?

Это был Эбберлайн.

— Когда я вас видел в последний раз, вы выглядели нездоровым.

Последовало странное, словно бы подразумевающее некое обвинение молчание.

— Со мной… да, сэр, благодарю вас.

Сердце мое бешено колотилось, и я тупо пролепетал:

— Ну вот мы и снова встретились, инспектор.

Банальнейшая фраза, которую я имел обыкновение вычеркивать из любой пьесы, где она появлялась. На его следующий вопрос относительно здоровья и благополучия мистера Генри Ирвинга я ответил уже с большей уверенностью и, в свою очередь, осведомился, известна ли ему причина пожара. Из его лаконичного ответа следовало, что его это не волнует и, по его мнению, не должно беспокоить и меня.

Я отбыл со всей возможной поспешностью, гадая на ходу, чему обязан ощущением жара на спине — огню или чересчур пристальному вниманию инспектора Эбберлайна.

Мучимый жаждой, я поспешно устремился в паб «Сковородка» на углу Брик-лейн и Трол-стрит, где и устроился с пинтой крепкого портера, с грустью наблюдая его коричнево-бежевый водоворот в кружке, прислушиваясь к разговорам, но не участвуя в них.

Я еще пил и гадал, кем она могла быть, эта несчастная женщина, нашедшая смерть в Джордж-Ярд, когда до меня снова донесся его зов, его «Сто-кер, Сто-кер», за которым последовал смех.

Смех совпал по времени с моментом, когда я увидел женщину, выходящую пошатываясь из «Сковородки» на озаренную огнем улицу.

Она была пьяна, и, хотя громко призывала дать ей три пенса на джин, [189]я, может быть, вообще не обратил бы на нее внимания, если бы не ее длинное свободное пальто коричневого цвета, сейчас грязное и мокрое, застегнутое на латунные пуговицы с изображением женщины, едущей верхом на охоту. Мне это показалось символичным, поскольку сама она, в известном смысле, тоже направлялась на охоту.

И снова: «Сто-кер, Сто-кер». Потом повторился смех.

Я завертелся, озираясь по сторонам. Никого. Ничего. Гадая, не на улице ли он, может быть надеясь на это, я последовал за женщиной, держась так близко от нее, что чувствовал запах псины, исходивший от ее мокрого шерстяного пальто. И запах фиалок — уж не знаю, от дыма или от ее духов.

Где-то на улице снова раздался отвратительный звук, для которого слово «смех» казалось совсем неподходящим.

Хотя дождь ослаб, небо продолжали освещать как зарево, так и молнии, и при вспышке одной из них я увидел… не увидел никого. Никого и ничего. Никого, кроме женщины, ковылявшей по Трол-стрит и вскоре исчезнувшей в адской тьме.

К этому времени уже миновала полночь, и ни зов, ни смех не повторялись. Некоторое время я прохаживался, прислушиваясь, и уже стал подумывать о том, что промок насквозь и неплохо бы вернуться домой, что, наверно, и сделал бы, но мне не хотелось возвращаться туда одному. У меня появился некий новый страх, и сейчас мне кажется, будто я что-то предвидел, что-то чувствовал…

Так или иначе, домой я не поехал, а взял кеб и отправился в «Лицеум», вошел со служебного входа и с фонарем проследовал в кабинет. Там я запер за собой дверь, зажег свет и занялся почтой Генри, чтобы он по возвращении не увидел ее сваленной на моем столе. За корреспонденцией я провел три, а то и четыре часа и, лишь когда над Лондоном забрезжил рассвет, отправился домой.