Николай Свечин - Завещание Аввакума

— Или тачку катал на Акатуе, — вставил Ничепоруков.

— Или катал бы тачку, — согласился Буффало. — Но мы поехали в Суханово. Есть там Екатерининская пустынь, заброшенный монастырь между Москвой и Подольском. Нас было трое: я, хозяин и еще Василий, стратилатовский казначей. Из бывших банковских служащих, хитрющая бестия и до баб отменный любитель. Приехали в монастырь, а там у хозяина, оказывается, гарем из малолеток! Я и знать не знал… Монастырь-то уже давно закрыт, а в одном из корпусов, что он у епархии выкупил, живут восемь девочек, из которых самой старшей пятнадцать, а самой младшей десять годов всего! При них старуха-стерва и два валета на охране; замки, решетки — словом, настоящая тюрьма. И раз в месяц Стратилат, оказывается, туда наезжал развлекаться.

Буффало замолчал, зло смотрел в темноту; по лицу его, тускло освещенному костром, ходили желваки.

— Не вынес я эдакого зрелища. Они же дети еще, худенькие, замордованные, старая тварь их за рабов содержала. И эти два… (Буффало сжал кулаки). Правы вы, Павел Афанасьевич — и Ося Душегуб, и прочая нынешняя уголовная шушера — перед Стратилатом щенки. Другого такого с тех пор и не появилось — не может земля, по счастью нашему, подобных демонов часто производить… В общем, все тогда и приключилось. Выпил я к тому же много. Сначала пил, чтобы с души не своротило такую службу служить, а потом у меня злость пошла. Я хоть и разбойник был, но из удальства да по дури, не окончательно еще отпетый. Ну и, это…

— Ты их всех и пострелял?

— Всех. С особенным удовольствием Стратилата с Васькой, они ведь меня с собой в ту комнату затащили. Приучить хотели, думали, я — как они… Час я там просидел, водкой от всего заслонялся, пока наконец не понял, что такие люди жить не должны, и как раз для этого я сюда и доставлен. До сих пор вспоминать невозможно, что я за этот час там увидел… Ну, а уж когда этих двоих прикончил, надо было дело до конца доводить. Принялся за валетов, потом стерву старую разыскал, она было спряталась, да дети разыскали и мне указали. Они потом мне чуть не руки целовали! Отослал я девчонок в Суханово, велел батюшку найти или там кого из земства, а сам спасаться бросился.

Стратилатовские ребята очень на меня осерчали! Принялся я бегать по всей державе, и везде они меня находили. Клятву даже дали, что не успокоятся, пока не убьют. Два раза я просто чудом, Божьей волей спасся. Вижу — плохо мое дело, не отстанут они от меня, надо далеко ноги уносить. Махнул в Ригу, оттуда тайком в трюме — в Роттердам, затем в Портсмут, а из него уж в самый Бостон.

— А ковбойцем как стал?

— С голодухи да от скуки. Пожил я в больших городах — Новом Йорке, Цинциннати, язык выучил, кой-какую работу нашел. Жил аж на восьмом этаже! А вокруг меня все американцы только про Запад и говорят — какие там земли, стада, золотые да серебряные руды. Я и подался.

Жизнь на Западе очень простая. Все мужики делятся на тех, кто не носит оружие, и тех, кто его носит. Если ты без револьвера, то с виду ничем не хуже других. И никто тебе в «уиски» не плюнет и в морду, как у нас в России, не задвинет. Потому как ты никому не интересен. Ты — мужчина второго сорта, сдачи дать не сможешь, в чем и сознаешься открыто тем способом, что не носишь кобуры. Но уж если ты с оружием, тогда к тебе другое отношение и у тебя другая жизнь. Ты взял на себя обязательство! Поэтому приходится следить за каждым своим словом и за каждым словом, обращенным к тебе. И в случае нанесения оскорбления или даже одной угрозы оскорбления немедля вызывать обидчика стреляться.

— Прямо как наши дворяне, — усмехнулся было Ничепоруков, но тут же осекся, вспомнив происхождение сидящего рядом начальства.

— Дворяне делают все очень долго: секунданты, условия, попытки примирения… А там кота за хвост не тянут: вышли на улицу, отсчитали шагов двадцать, и можно начинать. Правило только одно: противники должны быть оба готовы к бою, нельзя стрелять без предупреждения, иначе ты преступник, и тебя могут тогда повесить. А ежели ты убил кого-то в честном бою, тогда ты уважаемый член общества, способный за себя постоять.

Полицейские дружно хмыкнули — для российской Немезиды подобное было средневековой дикостью.

— И ты вот так сразу заделался знаменитым стрелком? — продолжал донимать рогожца Алексей.

— У меня обнаружился талант, — безо всякой иронии ответил Буффало. — Там ведь как: или ты убиваешь, или тебя, причем цена твоя выясняется очень быстро. У меня же оказались вроде как врожденные способности, да еще в Москве попался знатный учитель, начальник стратилатовой охраны. Мощный был дядька! Из старых кавказцев, двадцать лет в команде охотников Гребенского войска провоевал, у черта из задницы живой выходил! Он меня за те три месяца, что я московского «короля» караулил, успел немного натаскать. Самые важные вещи я именно от него и узнал.

Обыкновенно стрелки делятся на тех, кто быстро выхватывает оружие, и тех, кто метко стреляет. Каждый под себя всегда и выбирает расстояние на поединке — ближе или дальше. Самые талантливые — они довольно редки — одинаково и быстрые, и меткие. Ну и совсем исключения, наиредчайшие, это те, кто при таких способностях да еще не боится смерти. Эти люди есть самые опасные.

— Ты, что же, совсем ее не боишься? — недоверчиво спросил Лыков, сам будучи далеко не робкого десятка.

— Как-то так получается… — нимало не рисуясь, пожал плечами Буффало. — Все там будем, раньше или позже. А я один на свете, ничего меня особенно и не держит. Я не прочь, конечно, пожить подольше, но, по большому счету…

Так вот. Знаменитым я стал уже на второй день по приезде в Додж-сити. Иду по улице, на ляжке висит кавалерийский «Писмейкер» с вулканитовой рукояткой, на голове шляпа-стессон, все как у людей. Вдруг возле салуна (это у них так трактиры называются) меня крайне невежливо толкает какой-то наглец и смотрит дерзко, с вызовом. А у меня у самого гонору тогда на троих хватало… На поединках я еще ни разу не дрался, но знакомые ковбойцы были, неписаные законы я знал и в душе был уже готов и даже желал себя попробовать. Ну, осердился я на этого нахала, указываю ему — мол, становись, постреляемся.

Что тут началось! Вся толпа на улице вмиг разбежалась, но недалеко, высовываются из-за углов, из окон, столпились на балконах — целый театр. Смотрят на меня с сожалением, а этот ферт скалится, кланяется направо-налево, паясничает, словно он меня уже победил. Я спокойно стою, но наглость его хочу наказать. Ну, и наказал… Оружие он дернул даже раньше меня, но ствол его только еще из кобуры выходил, а я уж ему пулю вогнал точно промеж глаз. Только ногами засучил… Восторг толпы был полный! У них поединки — любимое зрелище, все разговоры в обществе только о том, кто, кого и как застрелил. Обсуждают достоинства и недостатки бойцов, заключают сделки; есть любимцы и отщепенцы. А я еще, оказывается, шлепнул лучшего стрелка всего графства, а то и штата, знаменитого Джорджа Кастиго. Он там к этому времени уже всех достал. С утра отправлялся шляться по городу и приставал к прохожим, кто с оружием, задирал их, вызывал и убивал, если они не трусили. Застрелил девятнадцать человек! Все его ненавидели и боялись, и ничего не могли сделать — очень уж сильный был стрелок. Дважды население нанимало за деньги ковбойцев, чтобы прикончить Кастигу, и оба раза он валил наемников… Словом, я сразу стал в Додж-сити героем.