Майкл Грегорио - Критика криминального разума

О Боже!

Сердце бешено заколотилось у меня в груди.

Я закрыл глаза в надежде, что, когда открою их снова, все изменится. Неужели это и есть ад? Без неугасимого огня, без вечных мук нескончаемой боли, но мир теней, в котором святые ангелы внезапно сбрасывают светлые личины и сверкающие прозрачные крылья, обнажая омерзительную реальность, скрытую под ними? Небесные хоры, стройно воспевающие кощунственные куплеты и делающие во время пения непристойные жесты?

Философское завещание профессора Иммануила Канта, записанное неуклюжей рукой Мартина Лямпе, являлось выражением моих собственных слов.

Моих слов, сказанных Канту во время нашей с ним беседы семь лет назад…

Воспоминания о том дне, от которого меня отделяли семь лет, снова нахлынули на меня, мучительные в своей яркости.

— Давайте прогуляемся по Крепости, Стиффениис, — предложил Кант, как только обед был закончен, и со стола убрали тарелки.

— В такую ужасную погоду? — возразил герр Яхманн с тревожным выражением на лице.

Профессор Кант демонстративно проигнорировал возражение друга, и мы надели плащи и шарфы. На улице туман был густой и тяжелый, словно влажное полотенце, и Кант мгновенно ухватился за мою руку.

— Ведите, Стиффениис, а я последую за вами, — сказал он.

Создавалось впечатление, что он ожидает от меня чего-то большего, чем просто юность и сила. Когда я закрывал за собой калитку, то заметил, что герр Яхманн напряженно следит за нами из-за штор, но туман был подобен живому существу. Мы с Кантом проследовали прямо в его разверстую пасть и были мгновенно проглочены.

Я тут же нервно затараторил о том, как провел прошлое лето в Италии. Рассказал ему о беспощадном южном солнце, о долгожданной осенней прохладе, о влажном холоде зимы, с которым столкнулся на обратном пути, когда проезжал через Францию, затем выразил свое предпочтение холоду наших родных гор.

Кант внезапно остановился.

— Хватит о погоде! — резко произнес он. Я почти не различал его крошечной фигурки в сумеречном свете. Мертвенно-бледное лицо профессора то расплывалось, то делалось более отчетливым, словно некая эктоплазма, стремящаяся материализоваться. — Лишь одно в человеке сравнимо с силой Природы, сказали вы во время обеда. Самое дьявольское в нем. Немотивированное убийство. Хладнокровное убийство. Что вы имели в виду, Стиффениис?

Я ответил не сразу. Но я ведь приехал в Кенигсберг именно с этой целью. И я поспешно рассказал Канту о том, чему стал свидетелем холодным пасмурным утром менее чем за два месяца до того. Вдохновленный идеалами Просвещения, желая узнать, как революционеры поступят с монархом, которого они только что свергли с престола, по пути домой я решил на несколько дней остановиться в Париже. 2 января 1793 года я стоял на Place de la Revolution [36] Площадь Революции (фр.). в тот самый момент, когда Людовик XVI поднимался по ступенькам на гильотину. Я никогда прежде не присутствовал при публичной казни и потому как зачарованный смотрел на бывшего короля, опускающегося на колени перед жутким инструментом смерти. Когда поднялся сверкающий металлический треугольник, раздался грохот множества барабанов. Казалось, барабаны били в унисон с моим сердцем.

— Я смотрел в глаза самому дьяволу, — произнес я несколько мелодраматично, — и дьявол смотрел на меня. Лезвие упало с громким скрипом и замерло с тошнотворным хрустом, и все мое существо наполнилось ароматом крови. Я вдыхал ее солоноватый запах, словно запах ладана. Я запечатлел в памяти все спазмы обезглавленного тела, пока отрубленная голова, подскакивая, катилась в приготовленную для нее корзину. Поразительная простота самого действия: одно движение рычага — и жизнь окончена. В этом суть Причины и Следствия. Так быстро и так сокрушительно, так окончательно и безнадежно… Мне хотелось увидеть это еще раз и еще…

Из глубин того разумного существа, каковым я всегда себя считал, вырвался настоящий монстр. Мой двойник вожделел смерти и той дикой эйфории, которую она приносила с собой. Я попытался передать Канту свои ощущения с помощью слова, которое, как мне казалось, ему понравится.

— Я ощутил нечто Запредельное, — признался я. — Все мое существо было охвачено им, сударь. Мой разум застыл, словно в столбняке, а душа пребывала в блаженном оцепенении.

Ну вот! Наконец-то я все высказал.

Несколько мгновений профессор Кант молчал.

— Вы что-то недоговариваете, — произнес он вдруг. — Вы ведь говорили о немотивированном убийстве? А у парижан было достаточно оснований желать смерти короля. Вы хотели рассказать мне что-то еще?

У меня возникло впечатление, что он взглядом пронзает меня насквозь.

— Да, в самом деле, — признался я. — Я привез домой безумие. Месяц назад умер мой брат…

Следующие слова Кант произнес тем же вежливым тоном, с каким меньше часа назад спрашивал меня, буду ли я есть хлеб с маслом или без масла.

— Вы убили его?

Даже несмотря на все потрясение от его слов, я сумел уловить, что в голосе Канта совершенно отсутствовали какие бы то ни было эмоции. Профессор нащупал ту связь, которую я сам никогда бы не осмелился допустить в свое сознание. И тем не менее не выказал ни ужаса, ни отвращения. Для него это был просто вопрос, который было необходимо задать.

— Год назад Стефана демобилизовали из армии, — поспешил я объяснить. — В академии его назвали лучшим кадетом. Отец просто сходил по нему с ума. Характер Стефана был прямо противоположен моему, переменчивому и угрюмому. Стефан заболел. У него начались глубокие обмороки без всякой явной причины. На самом же деле болезнь возникла из-за сахара в моче. Привести в себя его мог только мед. Врачи предупредили, что если ничего не предпринимать, он может погибнуть. Все в нашей семье знали об этом. Прислугу проинструктировали, как поступать в том случае, если у него начнется приступ. В каждой комнате стояло по горшочку с медом, и лежала ложка. Если Стефан был бледен, исходил потом, если у него была путаная речь, мы должны были немедленно дать ему меда. Ему не разрешали выходить из дому без фляжки с медом в кармане.

Я замолчал, ожидая какой-нибудь реакции от профессора Канта, однако тот молчал, о чем-то сосредоточенно размышляя. Казалось, он превратился в бледный призрак посреди клубящегося тумана.

— Когда я вернулся домой, — продолжал я, — мною все еще владело то неистовство, которое я впервые почувствовал в Париже, словно там в меня попала незримая ядовитая стрела. Я никому не осмеливался ничего рассказывать. Только брату. Он выслушал меня в полном молчании. Он не осуждал меня и не критиковал, а просто пристально смотрел на меня, не отводя глаз. Потом, несколько дней спустя, брат неожиданно предложил мне сделать то, что отец строжайше запретил нам.