Майкл Грегорио - Критика криминального разума

Нахмурившись, я сказал:

— Мне не доводилось ничего слышать ни о какой новой книге.

Яхманн покачал головой:

— Она не была опубликована. Потому-то вы ничего о ней и не слышали. Никто до сих пор не прочел из нее ни единой строчки. Более того, я склонен полагать, что она вообще не существует. В те дни профессор находился в состоянии сильнейшего интеллектуального напряжения. Несколько его младших коллег обвинили Канта в игнорировании более глубоких ресурсов души. Эмоции, заявляли они, обладают значительно большей мощью, нежели Логика, и Кант был почти сломлен непрерывным и крайне жестким противостоянием. В последние годы преподавательской деятельности классы Канта были практически пусты. Молодежь не хотела платить за лекции старого философа.

— Я слышал об этом, — заметил я.

— Все было плохо. О нем почти забыли. «Старомоден» — так, кажется, сейчас говорят. Дела зашли так далеко, что одни из его бывших протеже, способный молодой человек по имени Фихте — вы, без сомнения, слышали о нем, — в книге, с большим успехом распространявшейся во многих странах Европы, охарактеризовал Канта как «философа духовной лени».

— Какое унижение!

— Помните его легендарную пунктуальность? — спросил Яхманн. Вспоминая прошлое, он, казалось, немного успокоился. — Как жители Кенигсберга проверяли часы по прогулкам Канта? Новое поколение студентов придумало очень остроумную, с их точки зрения, шутку — они прерывали его занятия, заходя один за другим в лекционную аудиторию с часами в руках и приговаривая: «Опоздали, сударь?» — «Я, сударь?» — «Ваши часы, по-видимому, остановились, сударь». Все это и привело Канта к преждевременному уходу в отставку.

— Могу себе представить его состояние.

— Сомневаюсь! — рявкнул Яхманн. Теперь он с неистовой энергией хватался за каждый, даже самый незначительный, аргумент, словно старец, пытающийся отстоять наверняка проигранное дело. — Но больше всего был опечален Мартин Лямпе.

— Его лакей? — с удивлением спросил я.

— Мне пришлось уволить его. После тридцати лет верной службы! Он был идеальным слугой. Умственная дисциплина и порядок способны породить глубокие и точные мысли, но для целей эффективного управления домашним хозяйством они совершенно бесполезны. У Канта возникали проблемы даже с надеванием чулок! Лямпе ухаживал за ним, пока он занимался своими книгами.

— Так почему же вы прогнали его?

— Ради блага самого Канта, Стиффениис! — Он испытующе взглянул на меня, как будто подыскивая верный тон для своих слов. — Я больше не доверял Лямпе. А точнее, боялся его.

— Боялись, сударь? Что вы хотите сказать?

— Голова Лямпе была забита странными идеями, — продолжал Яхманн. — Он стал вести себя так, словно он был профессором Кантом. Однажды он заявил мне, что если бы не он, не существовало бы никакой кантовской философии! А новая книга, над которой работает Кант, по его словам, принадлежала ему, а вовсе не Канту. Когда студенты начали уходить с курсов профессора, резче всех на это отреагировал Лямпе. Он пришел в неистовство, кричал, требовал, чтобы Кант показал миру, на что он способен.

— Да, вы были правы, уволив его, — согласился я. — А кто теперь ухаживает за профессором?

Яхманн шумно откашлялся.

— Домом управляет молодой человек по имени Иоганн Одум, и, кажется, неплохо справляется.

Он замолчал. Да больше вряд ли что-то можно было сказать. Я встал, протянул руку за шляпой, собираясь удалиться, исполнив свой долг.

— Ответьте мне: почему, во имя неба, из всех предметов вы выбрали именно юриспруденцию? — спросил он тихо.

Я ответил не сразу. Я подумал, что должен был бы почувствовать себя оскорбленным, но то, что я собирался сказать, могло доставить мне определенное удовлетворение.

— В тот день, когда я прибыл в Кенигсберг, профессор Кант лично порекомендовал мне стать судьей.

— В самом деле? — Яхманн нахмурился, он был явно удивлен. — Вспоминая ваши чудовищные взгляды, мне остается только усомниться в правильности его совета!

— Он дал мне его во время нашей послеобеденной прогулки у Крепости, — поспешил я добавить, не обратив внимания на его сарказм.

Герр Яхманн мрачно покачал головой:

— Тон самой прогулки! Создается впечатление, что все началось тогда в…

Раздался короткий, но громкий стук в дверь, и человек в простой одежде слуги заглянул в комнату.

— Там снова тот человек, сударь, — провозгласил он. На его широком лице было написано крайнее удивление, словно визиты гостей в этот дом были событием весьма исключительным и для одного дня моего визита было более чем достаточно. — Он говорит, что хочет побеседовать с поверенным Стиффениисом.

В передней меня дожидался Кох. Его лицо было пепельно-бледным. На нем застыло напряженное и мрачное выражение.

— Простите за необходимость потревожить вас, сударь, однако дело не терпит отлагательства.

— Что случилось?

— Мальчишка из гостиницы, сударь.

— Морик? — спросил я резко. — Что с ним?

— Его нашли, сударь.

Я бросил на него раздраженный взгляд:

— Очень рад, сержант, хотя не вижу никаких причин для срочности…

— Простите, сударь, — прервал меня Кох. — Возможно, я не совсем ясно выразился. Мальчишка мертв, сударь. Есть основания полагать, что имело место убийство.

Внезапно вокруг послышались злобные выкрики:

— Король! Где король?

— Наполеон нас всех перережет, и никому до этого не будет никакого дела!

— Долой короля! На виселицу! Vive la revolution! [15] Да здравствует революция! (фр.)

Наш экипаж, грохоча, проезжал по длинному деревянному мосту через реку Прегель. В разные стороны от нас разбегалась толпа свистящих и улюлюкающих мужчин и вопящих женщин, направлявшаяся к месту преступления. В хаосе воплей, источавших ненависть, невозможно было установить зачинщиков протеста. Возможно, у черни вообще не было вожаков. У меня возникло неприятное ощущение, что наш экипаж подобен хрупкой лодчонке, пробирающейся среди нагромождения рифов. И в любой момент мы можем пойти ко дну.

— Они во всем винят власти, — сказал я, когда наш экипаж обогнал толпу и с громыханием покатился дальше.

— Их страхи подпитываются каждым новым трупом, — ответил Кох. — Как раз то, чего больше всего боялся генерал Катовице, сударь. Распространения слухов, неуправляемых толп, бунтов. Эти убийства могут повлечь за собой очень серьезные беспорядки. Всегда найдутся бунтовщики, готовые ими воспользоваться.

— Всеобщий страх — вот к чему они стремятся, — сказал я, почти физически чувствуя на плечах невероятный груз чрезвычайно сложной задачи, решение которой было мне доверено. — Но что вы говорили перед тем, как нас прервали?