Майкл Грегорио - Критика криминального разума

— Что там такое, на кровати? — прошептал я, тяжело дыша. Мне нелегко далось восхождение по узкой лестнице с практически неподвижным телом на руках.

— Блохи, сударь, — спокойно ответил Иоганн.

Я вспылил:

— Неужели вы не понимаете, что вредных насекомых необходимо уничтожать?!

— Хозяин не позволяет, сударь, — вежливо ответил лакей. — У профессора есть собственный метод их отпугивать. Он не всегда срабатывает, но профессора невозможно переубедить.

Два года назад у нас дома была такая же проблема. Блохи наводнили все спальни и превратили нашу жизнь в настоящий ад до тех пор, пока Лотта не отыскала решения. На два дня и две ночи она оставила на лестнице овчину, затем скатала ее и сожгла в саду подальше от дома. Они с детьми с огромным наслаждением наблюдали за тем, как прыгали в языках пламени бедные блохи, лопаясь с громким потрескиванием, не в силах спастись от неминуемой гибели.

— Это, пожалуй, единственное, о чем у нас с ним возникают споры, — продолжал Иоганн. — Он заявляет, что отсутствие воздуха и света неизбежно их всех уничтожит, и потому приказал мне опечатать окно. Мартин Лямпе твердо верил в правоту профессора. У меня создается впечатление, что он постоянно здесь присутствует. А иногда кажется, что он вообще не уходил отсюда. Я уж и не припомню, сколько раз профессор называл меня его именем.

Он прервал свой рассказ, обратив все внимание на хозяина и готовя его к постели с хорошо отработанным сочетанием твердости и уговоров.

— Ну, идемте, идемте, герр профессор! — позвал он.

Пока Иоганн раздевал его и натягивал на него ночную рубашку, Кант сидел на самом краю кровати, неподвижно застыв в позе беспомощного младенца, ожидающего, пока придет нянька, поднимет одеяло и отправит его в Страну счастливых снов. Но в отличие от детей, которых я когда-либо встречал, он был совершенно неподвижен и никак не реагировал на окружающий мир. На меня Кант не бросил ни единого взгляда. Иоганн откинул покрывало, взбил подушки и приготовился уложить его в постель.

Улегшись на матрац, Кант, казалось, погрузился в глубокий транс. Слуга натянул стеганое одеяло ему до самого подбородка. Хотя я и испытал некоторое облегчение от мысли, что нам удалось доставить профессора домой более или менее благополучно, то, что он был до такой степени пассивен и ни на что не реагировал, не предвещало ничего хорошего. Встревоженное выражение лица Иоганна отражало и мою озабоченность.

— Моя работа… Ее необходимо завершить… — донесся едва различимый шепот с кровати. Иоганн стоял рядом с Кантом, глядя сверху на своего хозяина.

— Герр профессор? — позвал он. Его голос прозвучал слишком громко в гнетущей тишине комнаты.

— Профессор Кант! — громко произнес я, подходя к кишащей блохами постели. — С вами все в порядке, сударь?

Левый глаз Канта открылся, и он уставился на меня.

— Хладнокровный убийца, — пробормотал он. — Ему никто не указ…

Он несколько раз повторил последнюю фразу.

— Что он говорит, герр поверенный? — прошептал Иоганн.

Я покачал головой. Мне хотелось тишины, хотелось, чтобы Кант прекратил безумное бормотание. Голова моя шла кругом. Неужели он воспринимает мою неспособность поймать преступника как поражение Рациональности и Аналитической Науки в целом? Или убийца перешел какую-то грань, которая была видна только Канту? А может быть, его странное состояние объяснялось столь остро воспринимаемой им опасностью, исходившей от убийцы?

Внезапно Кант громко всхлипнул.

— О Боже! — воскликнул Иоганн. — Ему нужна помощь, сударь. Вызовите врача!

— Кто его обычно лечит? — спросил я.

— Как правило, он сам. Его познания в медицине намного превосходят умения и опыт большинства кенигсбергских лекарей…

— В таком состоянии он никак себе не сможет помочь, — возразил я. — Ему необходимы кровопускания и припарки. Нам нужен профессионал.

— Здесь неподалеку живет один врач. Иногда он заходит к хозяину на чашку чаю. Возможно, он… — Иоганн, казалось, заколебался под грузом новых, совершенно неожиданно свалившихся на него обязанностей. — Однако…

Одного взгляда на профессора было достаточно, чтобы понять, что времени для колебаний не осталось. Глаза его были закрыты, лицо побледнело и утратило всякое выражение, дыхание сделалось тяжелым и учащенным.

— Где живет этот врач? — спросил я.

— В самом конце улицы, сударь. Первый дом слева.

Решив не терять больше времени на разговоры, я повернулся и побежал. У меня за спиной послышался голос Иоганна:

— Но он итальянец, сударь, и очень молод!

Пять минут спустя, задыхаясь, я уже стоял у дверей «Dott. Danilo Gioacchini, Medico-Chirurgo» , [31] Доктор Данило Джоаккини, врач-хирург (ит.). как его рекомендовала бронзовая табличка. Мне показалось, что из-за двери донесся приглушенный звук плача, и я испугался, что могу стать свидетелем какого-нибудь семейного конфликта. Дом был построен из видавших виды досок, которые когда-то выкрасили в синий цвет, теперь же скорее походивший на выцветший серый. Домик врача с обеих сторон был притиснут двумя значительно более основательными кирпичными строениями, и я невольно задался вопросом, не отражает ли благородная бедность его облика стесненные обстоятельства, в которых живут обитатели этого жилища. И не были ли именно эти обстоятельства истинной причиной плача, который я услышал? Для итальянца жизнь в Кенигсберге не могла быть легкой, даже несмотря на дружбу с Иммануилом Кантом. К иностранцам относились здесь с плохо скрываемой враждебностью, особенно к папистам, и не только люди, подобные Агнете Зюстерих или Иоганну Одуму, но практически все благочестивые пиетисты.

Впрочем, что еще мне оставалось делать? Я поднял железный дверной молоток, изготовленный в виде сжатого кулака, и опустил его. Мгновение спустя дверь чуть-чуть приоткрылась, и в щелочке показалось лицо очаровательной темноволосой женщины. Рядом с ней, крепко держась за юбку, стояла маленькая девчушка лет двух или трех и мрачно взирала на меня.

— Я ищу врача, — произнес я, тщательно подбирая слова из страха остаться непонятым иностранкой. Если передо мной была жена врача, то она скорее всего тоже была итальянкой. — Для профессора Канта…

Имя Канта вызвало мимолетную улыбку на устах женщины.

— Данило! — позвала она, повернувшись внутрь дома, затем широко распахнула дверь для меня и жестом пригласила войти.

Мгновение спустя врач сам появился в передней. Он был действительно довольно молод, лет тридцати пяти, не более, но его светлые волосы уже заметно поредели. Высокий, стройный, изысканно и со вкусом одетый в сюртук из черного бархата со стоячим воротником, он приветствовал меня дружелюбной улыбкой и блеском красивых карих глаз. В каждой руке он держал по абсолютно одинаковому младенцу, которым от роду было никак не больше недели. Оба орали во всю силу крошечных легких.