Майкл Грегорио - Критика криминального разума

— Разве я не прав?

Я медленно кивнул:

— Вы правы, сударь. Как вам удалось прийти к такому выводу?

Кант отмахнулся от вопроса:

— Не имеет значения. А что заставило вас изменить мнение о ней, Стиффениис? Вы ведь сегодня утром, казалось, были абсолютно убеждены в ее виновности, когда говорили мне что-то о колдовстве.

— Женщина мертва, — ответил я. — Ее убили еще до того, как у меня появилась возможность допросить ее.

Кант сгорбился.

— «Когтем дьявола»?

— Нет, задушили.

— Продолжайте, — потребовал он.

— Рисунки, которые по вашему поручению сделал Люблинский, оказали мне бесценную услугу, — начал я. — На месте первого убийства преступник оставил следы. Они явно принадлежали не Анне Ростовой. Я осмотрел ее обувь. Судя по рисункам, это была не она. Ваш метод расследования заслуживает обнародования, сударь, — продолжал я с энтузиазмом. — Как только будет завершено наше расследование, я рассчитываю составить специальное донесение, в котором постараюсь объяснить ваши методы широкой аудитории…

— Мне очень льстит ваше мнение, — прервал меня Кант с холодным сарказмом в голосе. — Возможно, с вашей помощью мне удастся найти новых последователей после того, как старые меня оставили. В этом заключается ваше намерение?

Мне показалось, я понял, что так тревожит его.

— Без ваших гениальных философских трудов, сударь, — произнес я с вполне оправданной страстностью, — не было бы нового поколения философов.

Мои слова не успокоили его. Напротив, профессор взорвался ураганом давно сдерживаемых чувств и в неистовстве замахал руками:

— «Щелкунчик Кант» — вот как негодяи называют меня, заявляя, что я заключил разум и душу в мир сухих и жестких схем и непреложных законов. Мои последние дни в университете были невыносимы. Унизительны! До тех пор со мной никогда никто так не обращался. О, сколько страданий я тогда пережил!

В глазах Канта сверкал гнев. Голос был до хрипоты пропитан злобой. Ни малейших признаков веселья не было в гортанном смехе, который вдруг сорвался с его губ.

— Какие идиоты! Романтические мечтатели… они даже и вообразить не могут, что я один задумал и смог воплотить в жизнь. Они никогда не узнают красоту… красоту…

Он так и не закончил фразу. Кант отвел взгляд от меня и остановил его где-то посередине барачной стены. Несколько минут он молчал, я же опустился на колени рядом с его скамьей, боясь заговорить, не зная, как успокоить поток горького ожесточения, что изливался из его груди. Внезапно рука Канта опустилась мне на запястье, и он вновь заговорил. Голос профессора был настолько тих, что даже шипение языков пламени в очаге заглушало его.

— Неужели ты не видишь ответа? Неужели, Ханно? Я ожидал, что ты проникнешь в самую суть тайны. Ты ведь единственный, кто у меня остался теперь, когда все меня покинули. Я не могу завершить работу без твоей помощи и поддержки…

Совершенно очевидно, он полагает, что я каким-то образом его снова подвел. В чем же я обманул ожидания профессора? Он надеялся, что я увижу нечто такое, чего я до сих пор не разглядел. Но что? Может быть, я столкнулся всего лишь с мечтой старца о недостижимом величии? У очень немногих путь к могиле легок, подумал я. Зачем ему хорошее мнение о его трудах со стороны нового поколения философов? Его гений и место в истории уже давно не подлежат никакому сомнению.

— Почему же вы все-таки решили, что Анна Ростова не убийца? — спросил я в надежде отвлечь его от мрачных мыслей.

Казалось, Канту удалось сбросить с себя тяжелое оцепенение, и он заговорил спокойно:

— Чисто интуитивно. Стал ли бы убийца пользоваться столь очевидно женским орудием, если бы он действительно был женщиной? Перед нами двойной блеф. И вы просмотрели еще одну очень важную деталь. — Он поднял указательный палец, наклонил голову и постучал себя по затылку. — Было выбрано точное место нанесения удара. Это работа человека, определенное время прослужившего в прусской армии. Работа солдата, Стиффениис. Такой смертельный удар используется, насколько мне удалось установить, только в двух специфических случаях: во-первых, чтобы расправиться с врагом сзади, например с часовым или охранником, который может поднять тревогу, а во-вторых, чтобы избавить товарища, получившего смертельное ранение на поле боя, от мучений.

— Солдат, сударь? — Я был поражен необычайной проницательностью философа и вновь вспомнил о Люблинском. Неужели я не заметил чего-то такого, что было совершенно очевидно для Канта? Я тяжело вздохнул, и тут все мои сомнения в собственном соответствии поставленной задаче с повой силой захлестнули меня. — Возможно, я совсем не тот человек, которому следовало бы заниматься этим расследованием, герр профессор. В моей работе один тупик сменяется другим. По правде говоря, сударь, у меня все больше возникает желание признать свое поражение и вернуться в Лотинген.

Он пристально смотрел на меня несколько мгновений, словно пытаясь проникнуть в глубочайшие тайники моей души.

— Вы хотите подать в отставку?

— Я не справляюсь с возложенным на меня поручением, сударь, — признался я, и голос мой сорвался. — Я заблудился в лабиринте. Любой новый поворот приводит меня в тупик. Что-то или кто-то постоянно ставит мне подножки. Из-за моих ошибок погибло больше людей, чем лежит на совести убийцы. Я…

Я замолчал, не в силах продолжать.

Кант еще крепче сжал мою руку.

— Вы спрашиваете себя, где вы ошиблись. Ведь так? Вы задаетесь вопросом, какой очевидный факт вы проглядели.

— Да, сударь. Вы снабдили меня всеми необходимыми инструментами для понимания того, что происходит здесь, в Кенигсберге. И тем не менее у меня ничего не вышло. Вы все еще верите, что я способен раскрыть эти преступления?

Кант ответил не сразу. Он вновь взял меня за запястье. Его высохшая рука, подобно облачку пыли, мягко опустилась на мою руку. Он хотел меня утешить, и я действительно почувствовал себя несколько спокойнее. Затем Кант наклонился ближе и прошептал мне на ухо:

— Когда вы пришли ко мне сегодня утром, мой дорогой Ханно, с инструментом убийцы и новой версией о ведьме и колдовстве, признаюсь, я усомнился в правильности своего выбора. И подумал, что, может быть, будет лучше, если… я освобожу вас от тягостного бремени, которое возложил на вас.

— Неужели, сударь? — спросил я, исторгнув из себя тяжелый вздох, напомнивший последний хрип проколотых мехов. Это суждение стало окончательным ударом по тому, что еще сохранялось от моей гордости и веры в себя.

Он громко вздохнул.

— Но я передумал. Поэтому я и пришел, — сказал он. — Дни мои на земле сочтены. Несмотря на все ваши ошибки, вы обязаны продолжить начатое.