Елена Муравьева - ЖИЗНЬ в стиле С

— Ой, спасибочки, люди добрые, дай вам Бог здоровья. Будет теперь на что хлебушка купить и лекарств для больной бабушки.

Закончилась история тем, что управляющий с корзиной разной снеди в сопровождении околоточного повез мальчишек на извозчике домой. Надин осталась на площади. Она хотела проследить за дамочкой в вуали. Та, наигравшись с толстяком-приставом, вместе с толпой рассматривала трупы. Их было трое: служащий страховой компании, убитый преступниками; грабитель, застреленный своими и худой возница, разбившийся при падении. Он был особенно страшен. Лицо в кровоподтеках, неестественно ввернутая шея, словно тряпичные переломанные руки и ноги.

Брюнетка равнодушно взирала на мертвецов. Ничего не выдавало в ней волнения, жалости или хотя бы интереса к происходящему. Точеный разлет бровей, дивно выписанные ноздри, пухлые губы — красивые черты были спокойны. Более того, возвращаясь на трамвае в центр города, женщина даже мурлыкала под нос веселую песенку.

Настроение ее еще улучшилось, когда в кустах в парке она скинула простую одежду и снова преобразилась в кокетливую даму под вуалью. Двери парадного доходного дома в Романовском переулке брюнеточка открыла с безмятежной счастливой улыбкой. Чего нельзя было сказать о Надин. От волнения у нее ходило ходуном лицо и дрожали губы. «Господи, — то и дело повторяла она, — спаси и помилуй, мою глупую Ольку, спаси и помилуй».

Таня стояла у плиты и с тоской смотрела, как раскаленное масло выжигает на котлетах румяную корочку. За спиной Генка не с меньшим пылом распинался в клятвах и обещаниях. За два года, в течении которых он из нормального человека превратился в жалкое спившееся ничтожество, это был пятая попытка «завязать». В первый раз Татьяна летала на крыльях от счастья, верила, поддерживала, помогала. В пятом эксперименте она участвовать не желала, потому старалась не слушать, не строить иллюзий. В поврежденном уме светлые полосы чередовались с темными. Короткие светлые полосы с неизменным постоянством менялись длинными темными. Нынешние благие намерения, скоротечные, как майский дождь за окном, вели, как и обычно, в кромешный ад.

— Я брошу пить, найду работу, осмотрюсь, займусь бизнесом…

По неписаному закону каждый шаг к спасению имел свою цену. С пятого дня абсолютной трезвости, начинались совместные ужины. Через неделю дело доходило до долгих мирных бесед. Через две недели — до секса.

— Я — сволочь, подонок, тварь. Но ради тебя я исправлюсь. Ради тебя я брошу пить…

Ужас сладких слов крылся в неприкрытом цинизме, с которым Генка использовал Таню. Без оваций, восхищенных взглядов и поддержки совершать подвиги Юрченко не желал, поэтому превращал бывшую жену в группу поддержки, спасательный круг, в якорь.

А чтобы якорь не оторвался, его хорошо приковали толстой цепью страха.

– Пока я сам от тебя не откажусь, ты моя и будешь делать то, что я скажу, — установил Генка правила игры. И неукоснительно их придерживался, на корню пресекая попытки Тани жить отдельно.

— Почему ты его не бросишь? Не снимешь квартиру? Не заживешь нормально? — спрашивала мама и подружки.

Подружкам Таня говорила полуправду, маме врала. Зачем ей, нечаянно обретшей счастье на пятом десятке знать, что пьяный идиот шантажирует ее дочь: грозит убить детей, спалить себя. Что некоторые неприятные происшествия, с виду случайные, на самом деле подстроены специально и могли закончиться очень и очень плохо.

— Танечка, ты мне веришь? — рвался в очередное спасение Генка.

— Конечно, верю, что мне еще остается, — не поворачивая головы, кивнула Таня. Самым ужасным было равнодушие, все сильнее овладевавшее ею. Хотелось: забиться в угол, зажать руки между коленями и завыть. Тихо, надрывно завыть от бессмысленности, беспомощности, от невозможности найти выход из создавшегося положения.

— У нас все будет хорошо. Будут деньги, машина, шмотки…

— Да, да.

Сказать «нет» Таня не могла, хоть и знала, что ничего у них с Генкой никогда уже не получится. Порознь — возможно. Вместе — никогда. При мысли, что с бывшим мужем надо лечь в постель, к горлу подступала тошнота. Пальцы сами собой сжимались в кулаки.

Но чувства — чувствами, а лишить человека надежды; оттолкнуть протянутую за помощью руку, было поступком низким. Сила, большая, чем жалость к себе, удерживала от демонстраций. От отказа. От готовых сорваться с губ признаний: «Ты мне не нужен…ты мне противен…омерзителен…Я тебя боюсь».

— У нас все будет хорошо, — как заклинание повторил Генка и, усмотрев в Таниной спине протест, удостоверился, — правда?

— Посмотрим, — уронила Таня тяжело.

— Нечего смотреть! Если ты меня бросишь, я погибну, но сначала убью детей.

«Если не брошу, погибну сама…» … — мысли о смерти, своей или Генкиной, в последнее время немного отступили. Все больше Таню занимали судьба Надин Матвеевой, роман о 1906 годе и хлопоты в чужом доме.

Третий и четвертый день в роли секретаря и экономки писателя Рощина прошли на удивление тихо. За обедом Андрей отмалчивался, остальное время проводил в кабинете. Боясь показаться навязчивой, Таня не лезла с разговорами. На пятый день пожаловала старшая Рощина. Критически оглядев накрытый стол, попробовав суп и жаркое, оценив набитый снедью холодильник, Валентина Петровна полюбопытствовала:

— Как вам работается, Таня?

— Валюня, у нас полный порядок, не волнуйся, — поглощенный едой Рощин, не заметил нечаянного прозвучавшего «нам», удивления сестры, смущения Тани. — Лучшего секретаря у меня не было.

Валентина вперила многозначительный взгляд в Татьяну.

— Очень хорошо, — уронила насмешливо.

— Тебе звонил Бондарев? — Рощин сменил тему.

— Звонил. Просил поторопить, — сообщила Валентина и пояснила Тане. — Бондарев — литературный агент Андрея. Кстати, вы уже знаете, как Андрей стал писателем?

— Нет.

Родители Андрея и Валентины — геологи по профессии больше проводили время в поле, чем дома. Детьми занималась бабушка, она и уговорила Андрея пойти в военно-морское училище. Мысль, что ее потомки овладевают стихиями: дочь исследует недра земли, внук — бороздит подводное царство — льстила старой женщине.

До тридцати лет Андрей честно тянул офицерскую лямку на Северном флоте, не помышляя о переменах. Романы он писал в свободное от ратных трудов время и профессиональном литераторстве не помышляя, пока однажды в канун Нового года не сломал ногу и не загремел в госпиталь. Делить двухместную палату пришлось с Игорем Бондаревым. Московский военкор, спец по пафосным очеркам о мужестве моряков, многодневных героических вахтах в северных и прочих широтах, собирая материал, переусердствовал в общении с персонажами. В результате заснул на улице пьяный, после чего залечивал в хирургии последствия обморожения.