Елена Муравьева - ЖИЗНЬ в стиле С

Хрипя и извиваясь, Рощин пытался дотянуться до обломка кирпича, валявшегося неподалеку. Когда это удалось сделать, он впечатал камень в голову противника. Генка заорал от боли и обмяк.

Это и спасло ему жизнь. Стальной лом с гулким уханьем врезался в асфальт в паре сантиметров от виска Генки и резко взмыл ввысь снова. Никита, с перекошенным от ужаса лицом, замахнулся для нового удара.

— Не надо! — заорал Рощин. — Никита! Не смей!

Мальчик замер на мгновение. Его едва хватило, чтобы вскочить и выхватить из детских рук орудие убийства.

— Ублюдок чертов, — закричал Генка. Он лежал лицом вниз, широко раскинув руки и ноги, и орал злые слова. — Что б, ты, сдохла грязная сука со своим паршивым отродьем. Шваль, падла, курва.

— Сам шваль, падла… — Никита, выскользнув из-под руки Рощина, бросился на Генку. Ударил ногой под ребро. И, отброшенный крепкой рукой, отлетел в сторону.

— Никита, — рявкнул Андрей. — Убирайся отсюда немедленно!

Мальчишка, с воем забрался в машину, забился в угол, заплакал горько, навзрыд.

С опаской оглядываясь на пьяного, Рощин добрел до Опеля, сел за руль, осторожно выправил на дорогу. Минут пять вел машину, молча, приходя в себя. Затем притормозил у обочины, повернулся к плачущему Никите, сказал:

— Все в порядке, малыш. Мы победили. Иди ко мне.

С заднего сидения донеслось:

— Не пойду.

Рощин повысил тон:

— Иди, я сказал.

Неохотно мальчик перебрался на соседнее кресло. Отвернулся отчужденно. Отшатнулся, когда Андрей, попытался обнять его. Сминая сопротивление, Рощин, притянул Никиту к себе, что есть силы, притиснул к груди. Не зная, что и как делать в таких случаях, повторил:

— Все в порядке, малыш. Мы победили, — и добавил нежно, — мой маленький, мой хороший, мой любимый.

Руки сами потянулись к белобрысой макушке, перебрали нежные прядки, затеялись гладить волосы. Минуту Никита терпеливо сносил ласку, потом обхватил Рощина за шею, пробормотал невнятно: «папочка». Детские плечики тряслись от нервного напряжения. От замершей фигурки веяло таким горьким отчаянием, что у Андрея от жалости перехватило горло.

— Он мой самый большой враг, — признался мальчик. — Я его ненавижу. Он замучил нас. Он бьет маму, и меня, и Машу.

Обыденность детского кошмара была ужасающей. О совершено невозможных, недопустимых вещах Никита говорил спокойно, почти без волнения. Этот ребенок привык к вещам, о существовании которых знал не всякий взрослый.

Андрей слушал Никиту и бесился от ярости. Как смела Таня, обречь детей на подобное существование? Почему смирилась? Как могла опустить руки? Рощин молчал, баюкал Никиту, вбирал в себя недетскую муку, трепетал от нежности к маленькому человечку и убеждался в собственной правоте решимости: «Я хочу этих детей. И хочу эту женщину. Я возьму их. Хочу и возьму. Никто меня не остановит!»

Рощин заглянул в заплаканное личико.

— Эй, дружище, как дела?

Мальчик улыбнулся растерянно.

— Нормально.

И вдруг спросил:

— Ты честно мой папа? Честно-пречестно?

— Здрастье, — протянул Андрей насмешливо. — Разве я бы стал врать? Делать мне нечего.

Небрежный ответ развеял сомнения. Никиты засиял от счастья.

— А здорово я ему врезал, — началась мужская беседа.

— Да уж, не хило, — подтвердил Андрей.

— А ты, а он…

— Господи, — всполошился вдруг Рощин, — нас же мама ждет. Как мы ей на глаза покажемся?

Вид у обоих был аховый. Футболки порваны, джинсы грязные, у Рощина на лице и руках ссадины и синяки, затылок в крови.

— Мама нас убьет, — согласился Никита. — Меня точно.

— Нас нельзя убивать, — возразил Андрей, — нас даже ругать нельзя. Мы с тобой победители. А победителей не судят.

Он взялся за телефон.

— Такси? Примите заказ.

Через четверть часа они встречали у поликлиники красный Форд.

Водитель только хмыкнул, услышав нарочито жалобное:

— Видишь, приятель, что с нами приключилось? Понимаешь, что нам мама сейчас устроит?

— Вижу и понимаю. — Стоящая по соседству иномарка, грязная, но дорогая одежда Рощина делали мужика покладистым.

— Выручай. Забери маму из кабинета 302 и отвези на дачу. Мама у нас очень приметная: симпатичная, с гипсом на правой ноге и парой костылей придачу.

— Мы за ней идти боимся, — вставил «пять копеек» Никита. — Она у нас строгая.

— Да, ребята, попадет вам по первое число, — заговорщицки подмигнув и прихватив полтинник баксов, водитель отправился за Таней.

Рощин достал мобильный, приторно сладким голосом поинтересовался:

— Танечка, заждались? Извините. Книги? Ах, книги. Конечно, конечно. Кстати, у нас с Никитой возникли некоторые обстоятельства, так что вы поезжайте на дачу одна, а мы останемся ночевать в городе. Сейчас таксист за вами зайдет и поможет спуститься вниз. Нет, нет, все в порядке. Не выдумывайте. Мы вернемся утром, к завтраку.

— Порядок, — последнее слово адресовалось Никите.

Они проводили Форд до последнего поворота к дачному поселку и с чистой совестью отправились назад, на городскую квартиру.

Пробежав по комнатам, мальчик замер перед портретом надменной красавицы.

— Мама!

Рощин положил руку на узкое плечико.

— Теперь ты мне веришь? — спросил строго.

— Верю, — восторженно выдохнул Никита.

На следующий день, глядя на хмурую физиономию Татьяны, натыкаясь, то и дело, на ее угрюмое молчание, Рощин понял: Никита проболтался. Мальчику хватило сил сохранить одну тайну, две — было уже выше его сил.

За ужином Таня сидела, не поднимая глаз, и почти ничего не кушала. Никита грустно ковырял вилкой блинчик с мясом. Маша капризничала. Даже Алла Аркадьевна, добрая душа, хмурилась, не одобряла поступков Рощина.

Андрей сам обострил ситуацию:

— Таня, я хотел бы с вами побеседовать. Когда вам удобно?

— В десять вечера, — сухо уронила секретарша.

Ровно в десять в дверь кабинета постучали.

— Да, пожалуйста.

Опираясь на костыли, Таня добрела до дивана. Села, неловко выставив вперед ногу. Подняла безучастный взгляд на Рощина.

Тот мысленно восхитился. Железное самообладание.

Он ожидал упреков, обвинений, скандала. Однако, мадам изволили молчать. Ладно, хмыкнул Андрей, посмотрим кто кого.

— Сколько страниц вы уже напечатали?

— Сто.

— Мало. Хотелось бы больше.

— Я постараюсь увеличить темп.

Все-таки ему удалось задеть ее. На щеках вспыхнул румянец, пальцы, сжатые в замок, побелели.

— Собственно это все, — Рощин милейшим образом улыбнулся.

— Все? — вскинула брови Татьяна.

— Все.

Не костыли, наверное, Таня убежала бы сейчас. Не подчиненное положение — сказала бы резкость. Волнение и злость отразились на красивом лице. А глаза, как у больной собаки, сочились горестной беспомощностью.