Михаил Бойков - Бродячие мертвецы

— Ясно-понятно. Ты прав, — согласился агент. — Спешить не будем. Но смотри — под твою ответственность… Эх, жалость какая, на пороге тайны были и… сорвалось. А теперь, что же? Надо народ созывать. Не валяться же этому несчастному гармонисту в грязи…

Через несколько минут улица перед Домом крестьянина заполнилась шумной толпой. Люди теснились к трупу, расспрашивали друг друга о происшедшем, охали и ахали; несколько женщин плакало. Сквозь толпу, к месту происшествия, не без труда продрались одноглазый осодмилец Кондратий и некто в милицейской шинели. Взглянув на последного, Холмин сразу понял, почему в Доме крестьянина кто-то назвал его Тюхой-Митюхой. Шинель на милиционере сидела мешком, горбатясь возле затылка, облезшая во многих местах шапка с мятым козырьком сдвинулась на бок, рыжие сапоги смотрели носками внутрь, кобура нагана на тонком ремешке болталась не сбоку, а сзади, пониже спины. Выражение физиономии этого сельского «блюстителя порядка» было растерянно-сонное, такое, будто он, когда-то давно растерявшись, до сих пор не может опомниться, а выспаться ему никак не удается.

Продираясь сквозь толпу, милиционер пытался придать своей физиономии начальственное выражение, а своему голосу такой же тон, но это у него не получалось. Физиономия, по обыкновению, оставалась растерянно-сонной, а голос звучал пискливо и неубедительно:

— Граждане! Почему скопившись? По какому случаю? Кто позволил толпиться?

— Тут гармониста зарезали! Пашку! — крикнули ему из толпы.

— Кто зарезал? — обернулся на голос милиционер.

— А уж это вы должны узнать, — послышался другой голос.

— Мы и узнаем. Без ваших указаниев. Не толпись, граждане! Разойдись по домам!

— Тоже властя! Насобачились народ разгонять. Лучше-б ловили бандитов. До их у вас, небось, руки коротки. Тюхи-Митюхи!

Услышав обидное прозвище, милиционер пришел в ярость и заорал:

— Давай разойдись, граждане! Протокол составлю! Штрафы накладать буду!

Угроза штрафов подействовала. Толпа стала редеть. Отделившийся было от милиционера одноглазый Кондратий, сновавший в толпе, переговариваясь о чем-то с несколькими парнями комсомольского возраста и активистской внешности, поспешно подошел к нему.

— Товарищ участковый! Имею важную информацию.

— Об чем?

Осодмилец, наклонившись к уху милиционера, взволнованно что-то ему зашептал. Выслушав своего помощника, милиционер с радостью и одобрением хлопнул его по плечу.

— Это ты правильно, товарищ Кондратий. Молодец. Умеешь работать.

Затем произошло то, чего ни Холмин, ни Дохватов никак не ожидали. Бесцветные рыбьи глаза «блюстителя порядка» и его указательный палец поочередно уперлись в них; эти взгляды и жесты сопровождались приказанием:

— Вы, гражданин, и вы тоже. А ну, давайте пройдемся со мной.

— Куда это? — удивился Дохватов.

— В сельсовет. На предмет разбора дела.

— Какого дела? — спросил Холмин, удивленный не меньше агента.

— Имеем на вас подозрение, — сказал Кондратий.

— В чем?

— В убийстве данного мертвого гармониста, — объяснил милиционер, кивком головы указав на труп.

Толпа, еще не совсем разошедшаяся, ахнула.

— Да ведь мы же, — начал было Дохватов, но не закончил фразы, остановленный умоляющим восклицанием Холмина:

— Василь Петрович! Не раскрывай!

Агент и репортер, переглянувшись, расхохотались. Милиционер сердито оборвал их смех:

— Плакать нужно, граждане. Поскольку вы на подозрении. Пошли без сопротивленцев. Взять их, ребята.

Приятели одноглазого Кондратия, — по-видимому, как и он, осдомильцы, — схватили репортера и агента за руки и повели. Милиционер, горделиво шедший впереди с наганом в руке, на секунду остановившись, крикнул толпе:

— Которые тут гармонистовы соседи? Сбегайте до его родителей. Пускай они Пашку отсюдова заберут…

Холмина и Дохватова привели в сельсовет, помещавшийся в одном из немногих в селе домов под железной крышей. Раньше он принадлежал сельскому лавочнику и был построен добротно и заботливо, но теперь в нем царили мерзость и запустение, ярко выраженные пыльными, облупившимися стенами, паутиной в углах, выбитыми стеклами в окнах и махорочными окурками, хрустевшими на полу под ногами. Даже портрет «отца народов», висевший над столом, за который уселся милиционер, был густо засижен мухами и покрыт толстым слоем пыли и клочьями паутины. Уборка в доме, вероятно, не производилась с тех пор, как из него изгнали лавочника.

Развалившись на стуле и не выпуская из руки нагана, милиционер приказал осодмильцам:

— Обыскать арестованных!

Осодмильцы не без удовольствия выполнили этот приказ. Найденное ими у Дохватова оружие вызвало удовлетворение и торжествующие восклицания их начальника:

— Ага! Попались бандиты? Ну, теперь я заставлю вас признаться.

Стараясь свирепо таращить на Холмина свои рыбьи глаза, что при растерянно-сонливой физиономии ему плохо удавалось, он спросил:

— А твоя машинка где?

— У меня револьвера нет, — ответил репортер.

— Пером, [6] Пером на воровском жаргоне называется нож. значит, работаешь?

— Бывает, что и пером. По-репортерски, — и Холмин улыбнулся при этой двусмысленности вопроса и ответа.

— Хватить мне тут шарики крутить. Давайте будем признаваться, — потребовал милиционер.

— Нам признаваться не в чем, — угрюмо пробурчал Дохватов.

Милиционер стукнул по столу рукояткой зажатого в кулаке нагана.

— Как не в чем? Почему вы зарезали гармониста? По какой причине? Отвечайте, бандиты! Или я выбью из вас показания.

Репортер и агент переглянулись с тяжелыми продолжительными вздохами.

— Придется, Шура, наше инкогнито раскрыть, — сказал Дохватов.

— Да, пожалуй, — утвердительно кивнул головою Холмин и обратился к милиционеру:

— Хорошо. Мы будем давать показания, но только вам одному. А этих своих архаровцев вы отсюда уберите.

По растерянно-сонливой физиономии поползло нечто похожее на напряженное усилие мысли: милиционер пытался размышлять. Подумав с полминуты, он спросил, подозрительно глядя на репортера:

— Почему не хотите давать показания при свидетелях?

— Ну, уж это наше дело, — ответил Холмин.

— Показания при свидетелях будем давать на суде, — добавил Дохватов.

Милиционер подумал еще, повертел в руках наган и сказал осодмильцам:

— Вы, ребята, побудьте там в коридоре. А я пока сам этих бандитов допрошу. Поскольку они согласны признаваться.

Осодмильцы вышли. Милиционер достал из ящика стола лист бумаги и, низко склонившись над ним, так как электрическая лампочка под потолком, сквозь слой пыли на ней, светила довольно тускло, приготовился писать, переложив наган в левую руку.