Джайлз Брандрет - Оскар Уайльд и смерть при свечах

— Я думаю, что О’Доннел признается, — сказал Фрейзер.

Через четверть часа мы остановились на Боу-стрит. Когда мы выбрались из брогама [104] Двух- или четырехместная карета, запряженная одной лошадью. , Фрейзер вошел в полицейский участок первым, а Оскар задержался, чтобы уговорить кэбмена подождать нас с нашим багажом.

— Боюсь, мы можем задержаться на час, — сказал Оскар. — Если вы поставите кэб на противоположной стороне улицы, возле служебного входа в оперный театр, то сможете послушать последний акт «Лоэнгрина».

Кэбмен флегматично кивнул.

— Как скажете, сэр.

— Да, так и скажу, — ответил Оскар. — Вагнер — это музыка как раз для вас!

На лице кэбмена не отразилось понимания, но он снова кивнул и бросил в карман монету, которую вложил ему в ладонь Оскар.

— Музыка Вагнера самая лучшая, — настаивал на своем мой друг. — Она такая громкая, что можно все время разговаривать, и никто не услышит ни слова.

— Очень остроумно, Оскар, — прозвучал незнакомый мне низкий голос.

С противоположной стороны улицы к нам направлялся невысокий лысый мужчина в вечернем костюме, куривший большую сигару. Я его видел впервые, но он явно был знаком с Оскаром — моего друга знали все! — и Оскар, как только разглядел незнакомца, воскликнул:

— Гас! Гас! Как я рад вас видеть!

Невысокий мужчина оказался Огастесом Харрисом, импресарио Королевских театров «Друри-Лейн» и «Ковент-Гарден».

— Сегодня не дают оперу, Оскар. Там идет пантомима, как раз то, что вам нравится! «Синяя Борода» — сюжет в вашем вкусе! Проданы все две тысячи сто билетов! Если ходите составить мне компанию в ложе…

— Нет, огромное спасибо, Гас. Мой друг и я заняты.

Сэр Огастес Харрис посмотрел на синий фонарь, горящий над полицейским участком, и вопросительно приподнял бровь.

— Я сохраню вашу тайну, — усмехнулся он. — Спокойной ночи, Оскар. Доброго вам вечера, сэр, — кивнув мне, Огастес Харрис направился к противоположному тротуару, важно помахивая сигарой. На ходу он добавил: — Ирвинг рассказал мне, что вы пришли к нему на помощь. Браво. Он благодарен вам. Постарайтесь навестить меня в ближайшие дни, Оскар. Давайте что-нибудь сделаем вместе, только не вашу «Саломею»! [105] «Саломея» — одноактная трагедия Оскара Уайльда.

— Гас хороший человек, — сказал Оскар, — цивилизованный обыватель. Он способен многое продвинуть.

Мы поднялись по каменным ступеням полицейского участка, где в тускло освещенном вестибюле нас уже поджидал молодой констебль.

— Инспектор Фрейзер ушел с сержантом Риттером, сэр. Они сейчас вернутся с ключами.

— Здесь очень тихо, — отметил Оскар. — И мрачно. Похоже на пустую сельскую церковь.

— Позднее здесь будет оживленно, сэр, — усмехнулся молодой полисмен. — К полуночи, когда закроются пивные и бары, тут станет шумно, как в старом городе в новогоднюю ночь.

Оскар с восхищением посмотрел на молодого констебля. Я видел, что он собирается произнести изысканный комплимент, но в этот момент мы услышали у себя за спиной позвякивание ключей и обернулись. В углу темного вестибюля, там, где, как мне показалось, была лишь глухая стена, я разглядел узкую дверь из тяжелого металла, выкрашенную в черный цвет, всю в болтах. На уровне головы в двери имелась щель, не больше чем в почтовом ящике, и в ней появились ярко освещенные безупречные зубы Эйдана Фрейзера.

— Так вы идете? — позвал он.

— Конечно, — ответил Оскар и с некоторым огорчением улыбнулся констеблю. — Надеюсь, мы еще встретимся.

Когда мы подошли к металлической двери, она бесшумно открылась внутрь, за ней мы увидели узкий коридор с низким потолком, где и обнаружили Фрейзера, глаза его возбужденно блестели. В руке он держал керосиновую лампу.

— Осторожно, — предупредил он. — Здесь темно и сыро. Я поскользнулся и едва не упал.

Рядом с ним шел сержант Риттер, мужчина средних лет, не слишком высокий, коренастый, со слезящимися глазами, носом пьяницы и унылым взглядом. Он тяжело дышал и предпочитал помалкивать.

Оскар заботливо спросил:

— Вас донимает астма, сержант? Мы пережили суровую зиму.

Сержант недоуменно посмотрел на своего спутника, словно Оскар был существом с планеты Марс, и ничего не ответил. (Обаяние Оскара действовало не на всех.)

— Следуйте за мной, — сказал Фрейзер, поднимая лампу повыше, и мы гуськом двинулись за ним, а затем нам пришлось спуститься на один пролет металлической лестницы.

Там и в самом деле было темно и сыро, я даже почувствовал приступ клаустрофобии. Мрачное, отвратительное место.

— О’Доннел в камере номер один, — сказал Фрейзер. — Сегодня у нас больше нет арестантов. Увы, он все еще пьян. Риттер посчитал, что в таком виде он безопаснее. Сержант не знал, что мы придем.

Мы собрались возле двери в камеру, вокруг лампы Фрейзера.

— Здесь тихо, как в могиле, — сказал Оскар. — Даже мышь не пробежит.

— В камере могут быть крысы, Оскар, — предупредил Фрейзер с холодной улыбкой. — Держитесь поближе к двери, О’Доннел склонен к насилию. Пусть сначала зайдет Риттер. Мы посмотрим, в состоянии ли О’Доннел отвечать на вопросы. Если нет, вернемся утром.

Фрейзер отпер дверь и протянул сержанту керосиновую лампу, которая была единственным источником света, и я подумал, что, если ее маленькое мерцающее пламя погаснет, мы окажемся в полнейшей темноте. Мы молча стояли у двери, на верхней из трех ступенек, ведущих к камере. Риттер, тяжело дыша, вошел в камеру, лампу он держал прямо перед собой.

— О’Доннел! — рявкнул он. — К тебе посетители! Вставай. О’Доннел! О’Доннел!

Однако ответа не последовало.

Камера была не более четырех футов в ширину и восьми в длину. В дальнем конце, напротив двери, в стене под самым потолком имелась дыра размером с кирпич, через которую ночью в камеру поступал воздух, а днем она играла роль жалкого окошка. Дыру пересекал металлический прут. С прута свисал кожаный ремень, на котором болталось тело Эдварда О’Доннела. Его голова свесилась набок. Широко раскрытые глаза смотрели в пустоту. Рот также был открыт. Когда Риттер поднес лампу к жуткому лицу О’Доннела, мы увидели, что его подбородок, борода и рубашка перепачканы свежей рвотой.

— Он мертв, — сказал Риттер, сжав пальцами запястье О’Доннела.

— Мне бы следовало знать… — прошептал Оскар. — Это моя вина. Его смерть на моей совести.

Мне показалось, что всего через несколько мгновений, хотя на самом деле прошло пять или шесть минут, мы с Оскаром уже ехали в кэбе по Стрэнду. Мое сердце все еще отчаянно колотилось, но Оскар, если не считать нескольких капель пота на лбу, выглядел спокойным. Он всегда сохранял присутствие духа в критических ситуациях. И пот свидетельствовал лишь о физических усилиях, но не о тревоге. Оскар Уайльд с удивительным хладнокровием переносил освистывание враждебно настроенной аудитории, насмешки и глумление невежественной толпы и даже арест и заключение. И чем более суровое испытание выпадало на его долю, тем невозмутимее он выглядел.