Леон Островер - Удивительная история, или Повесть о том, как была похищена рукопись Аристотеля и что с ней приключилось

В поисках ответа Безбородко промучился два дня. Были минуты, когда он уже готов был вернуться в Петербург, полагая, что там ему легче будет разыскать виновника неприятностей, но в конце концов решился: чему быть, того не миновать, поедет в Париж!

В Париже было много русских, а среди них немало родственников. Время уходило на визиты, приемы, театры.

Это были дни веселого царствования Наполеона III. Революция сорок восьмого года осталась позади, связанные с ней страхи миновали. Точно клопы, выползали из щелей спекулянты всех мастей; они щедро расходовали легко нажитое ими золото, сообщая столичной жизни убыстренный, даже лихорадочный ритм. Имущий Париж ликовал, танцевал, развлекался, и первым среди ликующих был сам Наполеон III — кумир торгашеской братии.

Однако беспокойная светская жизнь скоро надоела Безбородко, и он сбежал из Парижа, оставив там на время жену и сына. Мысль о встрече с Олсуфьевым не покидала его.

Вот башни Антиба; тихая солнечная улица. С гор дует теплый, мягкий ветер; с моря доносятся отрывистые удары колокола. Вдали, словно киты, поднявшиеся из океанских пучин, греются на солнце Леринские острова, к ним плывут рыбачьи лодки под разноцветными парусами.

Безбородко, катаясь в коляске, пьянел от запахов, от блаженного одиночества. Закрыв глаза, он наслаждался.

В пансионе было прохладно: шторы из свободно висящих тростниковых трубок преграждали путь солнцу, однако запахи сада сюда проникали — в комнате пахло сладко, даже пряно.

Безбородко разделся, прилег. Чем ближе к вечеру, тем запахи становились острее. Ему казалось, что он лежит не на кровати, а в огромном футляре из-под крепких духов.

Когда он снова вышел на улицу, на горизонте разгорался закат. Здание, стоявшее особняком на мысу, было залито кроваво-красным светом. Из садов струился душный, жаркий, волнующий запах. Море рвалось к берегу и накатывалось с сердитым урчанием.

Наконец-то повеяло прохладой. То тут, то там загорались огоньки; послышались музыка, громкий говор, смех. Жизнь, приглушенная дневным зноем, вспыхнула с новой силой.

Безбородко почувствовал, что и его охватила жажда веселья, радости — всего, чем насыщена благоухающая южная ночь. Он решил отправиться в казино — в белое, как русский снег, здание, залитое светом сотен свечей. Из раскрытых окон лились звуки музыки.

Безбородко вошел в зал. Десятки пар — молодые, стройные, ловкие — скользили по паркету в таком темпе, точно гонялись за кем-то. Юноша, весь в белом, стоял со своей дамой посреди зала и короткими выкриками подхлестывал танцующих.

К Безбородко, плавно двигаясь в ритме танца, подошла девушка и увлекла его на середину зала, сделала с ним несколько кругов и, внезапно покинув его, подхватила какого-то англичанина.

Безбородко шагнул было к девушке, намереваясь оторвать ее от англичанина, но в последнюю минуту образумился; опять он стал уравновешенным, владеющим собой полковником Кушелевым-Безбородко.

Он вышел в сад; музыка преследовала его. В густых зарослях притаился низенький павильон. Сквозь листву пробивался зеленоватый свет.

Безбородко направился к павильону. Там оказался небольшой игорный зал; свечи в высоких подсвечниках горели на столах. За столиками сосредоточенно играли в карты.

Вдруг Безбородко услышал хлесткое русское словцо.

Он подошел ближе к столу, чтобы заглянуть в лицо соотечественнику, и — замер: Олсуфьев, бородатый, с красноватыми прожилками на крупном носу, сидел за столом.

Олсуфьев ругнулся еще раз и отсчитал несколько десятков золотых монет.

Банкомет сдал карты.

Олсуфьев приподнялся, чтобы прикурить папиросу от свечи, и в это мгновение встретился глазами с Безбородко. Он качнулся вперед, но тут же положил папиросу на край пепельницы и стал разглядывать свои карты.

Играли строго, партнеры объяснялись больше жестами, чем словами; звенело золото.

Безбородко неотрывно следил за своим бывшим другом, он видел его желтое, изрытое морщинами лицо, его тусклые и глубоко запавшие глаза. Олсуфьев играл азартно и с какой-то злой бесшабашностью: принимал выигрыш не считая, отдавал проигрыш пригоршнями, заставляя выигравшего считать золото, и за все время ни разу не взглянул на Безбородко.

Бросив последние монеты на стол и проиграв их, Олсуфьев поднялся, опять прикурил папиросу от свечи и, взглянув на Безбородко, спросил:

— Когда изволили приехать, господин полковник?

— Сегодня.

— Надолго ли?

— Это будет зависеть от вас.

Олсуфьев швырнул папиросу в пепельницу.

— Пойдем отсюда.

Они вышли в сад.

— Так ты ко мне приехал? Зачем?

— Просто захотел тебя увидеть.

— Поздненько же ты об этом вспомнил.

— Так жизнь сложилась.

— Твоя жизнь! — с издевкой сказал Олсуфьев. — Из дома в казарму, из казармы домой! Ты ведь человек обстоятельный. И то удивляюсь, почему ты еще не губернаторствуешь.

— Не язви, Николай, это не твой стиль.

— Ты прав, мой стиль карты, женщины… и еще преступное легкомыслие. Так, кажется, ты выразился в своем дружественном письме?

— Я был тогда зол, раздражен.

— Из-за того, что Тереса не попала в твои объятия?

Олсуфьев достал из портсигара папиросу, пошарил в карманах и, не найдя спичек, бросил папиросу в кусты. Он продолжал раздраженно:

— Зря ты приехал. Все, что было между нами, давно прошло и быльем поросло. Я с тобой рассчитался полностью: за дружбу платил тебе дружбой, за рукопись уплатил золотом, а за злые письма — молчанием. О чем нам теперь говорить!

Безбородко почувствовал мстительное удовлетворение: не так уж, видимо, счастлив его бывший друг, не так уж безоблачно его небо, если лицом он похож на маркера в третьеразрядном трактире. Стоит ли бить лежачего? И Безбородко с наигранной грустью сказал:

— В жизни ничего, Николай, не проходит бесследно. Минуло десять лет, а прошлое все еще свежо. Возможно, я пытаюсь воспоминаниями о молодых годах заглушить тоску нынешней моей жизни. Возможно, что предчувствие беды сделало меня сентиментальным, и это привело меня к тебе.

— Какой беды? — спросил Олсуфьев настороженно.

— Большая, малая — не знаю. Начальник прусской полиции доказал мне документами, что какой-то капитан Семеновского полка затевает против меня гадость.

— Гадость — это еще не беда.

— В нашем с тобой отечестве даже крохотная гадость может обернуться большой бедой.

— И все же раньше времени нечего беспокоиться. Пошли ко мне!

Они пошли берегом. Море урчало; вспыхивали и потухали красные огни маяка; верещали цикады; из открытой таверны доносился гул голосов.

Олсуфьев шел какой-то нелегкой, усталой, походкой, с трудом отрывая ноги от земли.

Дошли до калитки, на которой был выбит медными гвоздями крест. Раскрыв калитку, Олсуфьев остановился.