Эллис Питерс - Исповедь монаха

Все эти мысли, как в котле, вскипели в его голове, когда из тени западной галереи навстречу матери в церковный сад вышла Элисенда. На ней не было еще монашеского одеяния — все то же платье, в каком накануне она сидела за столом в доме брата. Она была бледна и печальна, но, видно, здесь, в благодатной монастырской тишине, вдали от любого и всяческого принуждения, в неторопливом течении времени, когда у нее наконец появилась возможность и самой обо всем поразмыслить, и внять доброму совету, она понемногу стала отходить душой.

Мать и дочь шли навстречу друг другу, их длинные, до земли, платья оставляли на мокрой серебристо-зеленой траве две темные полосы. Поравнявшись, они не спеша вместе направились к той двери, откуда вышла Элисенда, чтобы там присоединиться к сестрам и проследовать за ними к заутрене. Они удалялись, еще мгновение и они исчезнут — и на мучительный вопрос никто не даст ответа, и тайна останется лежать за семью печатями, и никто ему ничего не объяснит! Хэлвин все стоял, пошатываясь, повиснув на своих костылях, словно на него столбняк нашел и язык присох к небу: он понимал, что снова теряет ее — если уже не потерял. Женщины почти достигли дорожки вдоль западной галереи. Его охватило такое тоскливое отчаяние, что, казалось, в душе вот-вот что-то оборвется, лопнет, точно не выдержавшая напряжения струна.

— Бертрада! — крикнул Хэлвин со страхом и мольбой.

Этот крик, гулким эхом метнувшись от стены к стене, достиг их ушей, и, вздрогнув, они в недоумении обернулись и посмотрели в сторону церковной двери. Хэлвин с усилием вырвал себя из тягостного оцепенения и, забыв про всякую осторожность, ринулся вперед, напрямик через садик, увязая костылями в мягкой, податливой земле.

Напуганные видом незнакомого мужчины, который, раскачиваясь и спотыкаясь, решительно к ним устремился, женщины инстинктивно отпрянули, но после, заметив, что он одет в монашеское платье и к тому же увечен, они из сострадания остановились и даже сами сделали несколько шагов ему навстречу. В тот миг ими двигала простая жалость к калеке. Но как все изменилось в следующую минуту!

Он так спешил, что, немного не дойдя до них, вдруг споткнулся и непременно упал бы, если бы девушка, добрая душа, не подскочила поддержать его. Он буквально рухнул в ее объятья и чуть не повалил ее вместе с собой наземь — несколько долгих мгновений они балансировали, прижавшись щекой к щеке, и Кадфаэль увидел рядом их лица — на обоих смешались испуг, волнение, недоумение и растерянность.

Наконец он получил долгожданный ответ. Теперь он знал все, все за исключением одного — какая неистовая злоба, какая смертельная обида может заставить человека так низко, так жестоко обойтись с себе подобным? Но и этому вопросу, он чувствовал, недолго оставаться без ответа. В этот миг, когда пелена окончательно спала с ее глаз, Бертрада де Клари, поглядев прямо в лицо незнакомцу, вдруг поняла, кто перед ней, и воскликнула: — Хэлвин!

И все, больше ничего, остальное позже, а пока говорили только глаза — и в них светилось узнавание, признание былых ошибок, былых страданий, всю глубину которых они постигли лишь в этот миг, и оттого глаза наполнились обидой и болью, но мимолетную горечь тут же смыло потоком бесконечной благодарной радости. И пока они все трое в молчании взирали друг на друга, со стороны дортуара донесся негромкий звон, призывавший сестер к заутренней службе, и значит, сейчас они одна за другой начнут спускаться по лесенке и затем все вместе проследуют в церковь.

Что ж, остальное придется отложить на потом. Задержавшись на Хэлвине взглядом, словно все еще недоумевая, сон это или явь, мать и дочь поспешили к сестрам и, отвечая на приветствия, влились в процессию монахинь. Тогда Кадфаэль покинул крыльцо, где он стоял все это время, выступил вперед, взял Хэлвина под локоть и повел его, тихонько, ласково, как ребенка, вставшего среди ночи с постели, да так и застывшего во сне, — назад в отведенные им покои.

— Она жива! — в который раз произнес Хэлвин, сидя на краешке кровати неподвижно и очень прямо. Снова и снова он возвращался мыслями к дарованному ему чуду и от избытка чувств восклицал, не то вознося благодарственную молитву, не то просто давая выход безудержному ликованию: — Она жива! Меня обманули, обманули! Она не умерла!

Кадфаэль не проронил ни единого слова. Для откровенного разговора о том, что стояло за этим поразительным открытием, время еще не пришло. Пока в потрясенной душе Хэлвина не было места ничему, кроме до краев заполнившей ее радости, что Бертрада жива и здорова и нашла себе тихое, безопасное пристанище — она, чью безвременную кончину он столько лет оплакивал, не находя себе оправдания; и к этой радости примешивалось недоумение и горькая обида за то, что его так долго держали в неведении, обрекли на пожизненную скорбь.

— Я должен поговорить с ней, — сказал Хэлвин. — Я не могу уйти, пока не поговорю с ней.

— Конечно, — поговоришь, — успокоил его Кадфаэль.

Иначе и быть не могло, все должно наконец разъясниться. Судьба свела их лицом к лицу, и они узнали друг друга, этого у них никто не отнимет: накрепко прибитая крышка гроба вдруг открылась, и все тайны выползли наружу, и теперь никому не удастся потихоньку затолкать их обратно и снова придавить крышкой.

— Мы не сможем тронуться в путь сегодня, — сказал Хэлвин.

— И не надо. Наберись терпения, побудь тут, — ответил ему Кадфаэль. — Я попробую получить аудиенцию у матери аббатисы.

Аббатиса Фарвеллская, призванная епископом де Клинтоном из Ковентри возглавить его новую обитель, была пухленькая, кругленькая, про таких говорят «пампушечка», с полным румяным лицом и проницательным взглядом черных глаз: в нем читалось умение мгновенно взвешивать и оценивать все, что попадает в поле зрения, и чувствовалась убежденность в справедливости этой оценки. Она сидела, непреклонно выпрямив спину, на скамье без подушек в своей небольшой, скромно обставленной комнате, и при появлении Кадфаэля закрыла лежавшую перед ней книгу.

— Добро пожаловать, брат, мы к вашим услугам. Сестра Урсула уже доложила мне, что вы монахи бенедиктинской Шрусберийской обители святых Петра и Павла. Я намеревалась пригласить тебя и твоего спутника отобедать со мной сегодня и, раз уж ты здесь, делаю это от всей души сейчас. Однако я слышала, ты опередил меня и сам просил дозволения встретиться со мной. Полагаю, не без причины. Присаживайся, брат, и поведай мне о своем деле.

Кадфаэль сел на скамью, прикидывая мысленно, насколько откровенным он может быть с ней. Она несомненно обладала даром угадывать, что было недоговорено, но, с другой стороны, кажется умела хранить тайну и не стала бы посвящать других в то, о чем догадалась сама.