Эллис Питерс - Смерть на земле горшечника

— Это верно, — согласился Кадфаэль. — Я наблюдал, как лекарство теряет свою силу. Однако увеличивать дозу не следует.

— Это я поняла. Ведь в таком случае больному грозит единственное в своем роде исцеление, но нам, христианам, не дозволено прибегать к нему. И все-таки, — продолжала свою исповедь леди Доната, — я размышляла, как мне умереть. Я знала, что думать об этом — смертный грех, но продолжала лелеять в душе эту мысль. Я бы никогда не обратилась бы к брату Кадфаэлю — он ни за что не дал бы мне желаемого лекарства. Не было у меня и намерения расстаться с жизнью более легким способом. Но я предвидела, что придет час, когда бремя, лежавшее на мне, станет невыносимым, и мне захотелось иметь при себе маленький флакон, который послужит мне средством избавления, залогом успокоения. Я могла к нему и не прибегнуть никогда, но он стал бы моим талисманом, одно прикосновение к которому утешило бы меня, внушило, что на крайний случай у меня есть выход… Этот талисман дал бы мне силы терпеть. Отец мой, — обратилась она к аббату, — вы упрекаете меня за это?

Непроизвольно вырвавшийся из груди аббата Радульфуса глубокий вздох прервал затянувшееся молчание. Он словно заглянул в глубину ее страданий.

— Не убежден, что имею на это право, — ответил он на ее вопрос. — Вы находитесь здесь, значит, вы преодолели искушение. А справиться с греховными соблазнами — это все, что требуется от смертного. Но вы не упомянули о других путях утешения, доступных душе христианина. Мне известно, что ваш священник — человек милосердный. Отчего вы не позволили ему снять часть груза, который вы одна несете?

— Отец Эдмир — человек благородный и добрый, — сказала леди Доната со слабой, болезненной улыбкой, — и, несомненно, его молитвы оказали благотворное влияние на мою душу. Но боль гнездится здесь, в моем теле, и заявляет о себе громким криком. Я даже не слышу собственного голоса, когда говорю «аминь!» демону, терзающему меня. И все же правильно я поступала или нет, но я продолжала искать другое средство, способное мне помочь.

— И с этим намерением вы прибыли сюда? — осторожно спросил Хью. — Ведь это не увеселительная прогулка, и один Господь знает, как это должно было вас утомить.

— Да, в значительной степени — с этой целью. Вы в этом убедитесь. Потерпите, пока я окончу свой рассказ. Итак, я обрела талисман. Не скажу, кто мне его дал. Тогда я еще могла выходить из дому, посещать монастырскую ярмарку, а также рынок. Я купила снадобье у одной старухи-торговки. Сейчас ее, наверное, уже нет в живых — с тех пор мне она не попадалась, да я и не стремилась вновь ее встретить. Но она приготовила Для меня то, что я просила: лекарство в крошечном — на один глоток — флаконе, мое избавление от боли и от мира сего. Она велела держать флакон крепко-накрепко закрытым — в таком виде лекарство не утратит своей силы. Кроме того, в малых дозах оно обладало болеутоляющим действием, а в больших — избавляло от боли навсегда. Приготовлено оно было из болиголова.

— Это известное средство, оно действительно может снять боль навсегда, — мрачно заметил Кадфаэль, — даже когда сам больной и не думает умирать. Я его не применяю: слишком уж велика опасность. Из него приготавливают примочки и лечат язвы, опухоли и воспаления. Я предпочитаю другие, более безопасные лекарства.

— Вы правы, — согласилась леди Доната. — Но мне нужна была безопасность особого рода. У меня был талисман, я с ним не расставалась, и часто, когда боль становилась невыносимой, я брала в руку флакон, но всегда отставляла в сторону, словно само обладание этим лекарством давало мне силу. Потерпите еще немного, я подхожу к самой сути дела. В прошлом году, когда мой супруг был всецело поглощен любовью к Дженерис, я отправилась к ней в дом — это было днем, когда он уехал по хозяйственным делам. Я захватила с собой флягу доброго вина, два совершенно одинаковых бокала и мой флакончик с болиголовом. И предложила ей пари.

Леди Доната остановилась перевести дух и села поудобнее: она слишком долго пребывала в неподвижности. Трое слушателей не прерывали ее рассказа. Все их предположения были развеяны, как дым, ветром ее холодного бесстрастия, она говорила о боли и любви ровным, спокойным, почти безразличным тоном, сосредоточившись на том, чтобы прояснить случившееся, устранить даже тень сомнения.

— Я никогда не была ей врагом, — продолжала леди Доната. — Мы были знакомы много лет. Я сочувствовала ее горю, ее отчаянию, когда Руалд ее бросил. С моей стороны здесь не было места ненависти, злобе или зависти. Мы — две женщины — были связаны одной цепью наших прав на одного мужчину. И ни одна из нас не хотела делить его. Я изложила ей план спасения из этой ловушки: мы нальем вино в оба бокала, в один из них добавим отраву из болиголова. Случись мне умереть, она станет полновластно владеть моим мужем. Господь свидетель, я благословлю их союз, если она сумеет сделать его счастливым, ведь я этой способности давно лишена. А если придется умереть ей, я поклялась, что проживу остаток дней в мучениях и ни за что не буду искать облегчения моим страданиям.

— И Дженерис согласилась на такое пари? — спросил Хью, не веря своим ушам.

— Она была такая же мужественная, смелая и решительная, как я, и, подобно мне, так же уставшая от двойственности нашего положения. Да, она согласилась. Я полагаю — охотно.

— Однако трудно было добиться этого честным путем?

— Если действовать без обмана, то очень легко, — прямо ответила леди Доната. — Она вышла из комнаты и не следила, не подслушивала, когда я наливала в бокалы вино, а в один добавила отраву. После этого я ушла из дому в поле, называемое Землей Горшечника, пока она меняла бокалы с вином местами, затем один поставила на низкий шкаф, другой — на стол и позвала меня. Я вошла в комнату. Был июнь, двадцать восьмой день. Чудесная пора середины лета. Помню, луг был весь усыпан цветами. Моя юбка была покрыта отливавшими серебром семенами. Мы обе сели на скамью, выпили каждая свой бокал и подождали несколько минут. Затем я, знавшая, что болиголов вызывает оцепенение во всем теле, решила, что она останется дома, а я вернусь в Лонгнер, чтобы та из нас, которую изберет Господь — вы слышите, я говорю «Господь», или мне уместней было бы сказать «случай» или «судьба»? — умерла бы у себя дома. Даю слово, я не забыла Господа и чувствую, что он не вычеркнул меня из своей Книги Жизни. Все было очень просто, словно велено было одну из нас взять, а другую оставить. Час проходил за часом, время шло, я ждала, когда одеревенеют мои руки и я не смогу сучить шерсть, но пальцы мои продолжали прясть, запястья были по-прежнему подвижны. Я ждала, когда холод скует мои ноги и поднимется к икрам, но никакого холода или скованности не было и в помине. И дышала я ровно и свободно.