Дж. Джонс - Реквием в Вене

Собравшаяся толпа смолкла, как только бургомистр приготовился говорить. В этот момент Вертен, выглядывая из-за черной колонны цилиндра впереди него, поймал взгляд своего старого друга и клиента, художника Густава Климта, [11] Густав Климт (1862–1918) — выдающийся австрийский художник, один из основателей авангардистской группы «Сецессион»; известен также как создатель прекрасных женских портретов. стоявшего на противоположной от него стороне могилы. Климт подмигнул ему.

Художник, будучи отнюдь не великаном, однако же, довольно плотной конституции, возвышался над своим соседом. В этом невысоком создании Вертен узнал директора Придворной оперы Густава Малера, самого молодого человека из тех, кто стоял там у кормила власти: ему исполнилось всего тридцать семь лет, когда он два года назад прибыл в Вену. Должно быть, они оба прошагали весь путь, но это никак не сказалось на внешнем виде Климта, любителя пеших прогулок. Глядя на эту пару, Вертен задался вопросом, когда Климт собирается оплатить свой уже давно просроченный счет. Затем взгляд адвоката перескочил на членов семьи у могилы, но там присутствовали только дальние родственники. Бросалось в глаза отсутствие супруги покойника, Адели, и его брата Эдуарда. Вертен нашел это решительно странным.

— Друзья мои, — начал бургомистр Люгер громовым голосом, который, вне всякого сомнения, должен был достигнуть последних рядов, — мы сегодня собрались здесь по чрезвычайно печальному поводу. Тысячи и тысячи пришли сказать последнее «прости» в этом длинном скорбном шествии к месту вечного упокоения нашего любимого маэстро. Те жители Вены, которые покинули свою службу, учебу и домашний очаг, несут в своих сердцах то же самое, что чувствуем и все мы, собравшиеся здесь, — тяжкое и душераздирающее горе от потери такого великого человека.

Внимание Вертена было отвлечено от речи бургомистра тщедушным субъектом, пытавшимся совершить невозможное: втиснуться между адвокатом и стариком в цилиндре.

— …его любимый город оказал ему честь, похоронив его между двумя другими музыкальными кумирами, Шубертом и его любимым другом Брамсом…

Он рассеянно ловил ухом отрывки и фрагменты речи, сосредоточившись на щуплом человечке, который теперь без усилий втерся перед ним.

— …мы, венцы, здесь, на его могиле, обещаем никогда не забывать ни этого человека, ни его музыку…

Вертен быстро понял причину, почему этот тип пытался протолкнуться впереди него, — он явно ожидал кульминационного момента в речи, чтобы сделать свое дело.

— Я хочу сказать, мои дорогие друзья, сколько бы ни жил в е нец, он никогда не забудет тебя, дорогой маэстро. Мы выбрали место твоего последнего упокоения здесь, среди величайших композиторов, которых когда-либо знал мир. Этим мы подтверждаем то, что, когда ни зайдет речь о Вене, тотчас же будет упомянуто имя Иоганна Штрауса. Мы прощаемся с тобой, дорогой Король вальсов, оставляем тебя совершить путь в последнее странствие, обещая вечно поддерживать огонь твоего победного духа пылающим в наших сердцах и душах.

Несмотря на прискорбность события, раздались всеобщие аплодисменты, и именно тогда тощий субъект пошел в атаку.

Вертену была знакома эта техника еще с первых процессов по защите таких негодяев. Гибкие пальцы пришельца ловко скользнули в карман стариковского пиджака, проворно извлекая увесистый кошелек. Присутствующие продолжали рукоплескать речи бургомистра Люгера, затем его сменил на трибуне глава «Венского общества друзей музыки», и в этот момент худощавое создание впереди Вертена сделало попытку ускользнуть.

— Не так быстро, — проговорил Вертен, крепко, будто тисками, обхватив шею человека. Голова карманника повернулась к нему, глаза горели испуганным блеском.

— Что вы хотите? — еле слышно прошипел он.

— Верни деньги или угодишь в Лизель.

Прозвище главной городской тюрьмы произвело должное впечатление: мужчина уронил набитый монетами кошелек, а Вертен отпустил свою хватку. Хлипкий типчик растворился в толпе. Все это произошло так быстро, что окружающие и не заметили этого краткого эпизода.

Вертен наклонился, чтобы подобрать кошелек соседа. Когда он распрямился, старик обернулся и, увидев свое достояние у него в руке, поднял крик:

— Вор! Вор! Этот мошенник украл мой кошелек.

Прежде чем Вертен попытался дать объяснение, окружающие крепко схватили его за руки и вытолкнули из толпы. За пределами сборища полицейский в синей тужурке и красных штанах зажал его плечо тяжелой рукой.

— Ну-ка, — рявкнул страж порядка, — в чем дело?

Последующие пятнадцать минут Вертен пытался объяснить, что же произошло на самом деле, причем сварливый старикашка постоянно прерывал его.

— А где же карманник сейчас? — допытывался представитель закона.

Но Вертен не мог указать этого человека в толпе скорбящих. Тот наверняка дал деру, когда услышал шум заварушки.

— Уверяю вас, офицер, я не пришел на похороны в надежде, что представится случай очистить чей-то карман. Я — адвокат, служащий суда.

Толпа начала покидать место похорон. Рабочие занялись разгрузкой повозок с цветами, складывая источающие тяжелое благоухание букеты в кучки. Другие рабочие скидывали лопатами землю на гроб; официальный памятник будет воздвигнут много позже.

— Не имеет значения, являетесь ли вы служащим суда или нет, — заявил блюститель порядка, — на вас имеется жалоба…

— Могу ли я быть полезен?

Вертен не заметил, как подошел Климт. Обычно грубоватый, художник был сама любезность, когда, сняв шляпу, приветствовал сначала полицейского, а затем старика. Те, кто оказал помощь во взятии Вертена под стражу, уже давно покинули кладбище, предварительно засвидетельствовав всего-навсего, что они видели адвоката с кошельком в руке.

— Это зависит от того, какую пользу вы можете принести, — отрубил полицейский. Климт и глазом не моргнул на эту отповедь, оставаясь по-прежнему любезным и обходительным. Вертен собирался поприветствовать своего старого друга, однако же тот исподтишка быстро отрицательно качнул головой.

Художник вынул из кармана жилета визитную карточку и передал ее полицейскому:

— Господин Густав Климт, к вашим услугам. — Он опять приподнял шляпу с елейной улыбкой. — Художник при дворе его императорского величества.

«Малость переборщил», — подумал Вертен. Иногда художнику доводилось расписывать потолки различных общественных зданий, вот это было больше похоже на правду. Все остальное его время было полностью посвящено подрыву общественного чувства приличия и морали посредством изображений обнаженной натуры.

— Я стоял напротив этих господ и видел все, что произошло. Вот этот господин, — он указал на Вертена, — просто совершил поступок доброго самаритянина, остановив совершавшееся воровство. Он попытался вернуть кошелек этому достойному господину, — кивок в сторону старикашки, — и вот здесь-то и произошло последующее недопонимание.