Имоджен Робертсон - Орудья мрака

— Этого я вам сказать не могу. Я просто не могу этого сказать.

Похоже, его ответ удовлетворил Харриет, и она подняла руку, указывая на гостиную экономки. Дверь им отперла маленькая женщина средних лет. Ее глаза покраснели, а поверх будничного платья был небрежно повязан фартук. Харриет улыбнулась ей и заметила, что в глазах экономки мелькнуло облегчение.

— Госпожа Доэрти! Моего спутника зовут господин Краудер. Он врач. — Харриет почувствовала, как, услышав это слово, с ней рядом напрягся Краудер, однако возражений он не высказал. — Нам бы хотелось увидеть лорда Торнли. — Госпожа Уэстерман по-деловому улыбнулась.

Стоявшая перед ними маленькая женщина, судя по виду, смутилась. Она вытерла руки о свой льняной фартук и заправила выбившийся локон обратно под чепец.

— Он ведь не паноптикум, госпожа Уэстерман. Я не уверена, что моя хозяйка… — За спиной экономки произошло какое-то движение. Из дверного проема высунулась голова служанки, которую они спасли от побоев во дворе. Ее волосы снова выглядели опрятно, а рана, оставшаяся от Уикстидова кнута, до сих пор пылала, но казалась чистой.

— Я провожу их, госпожа Доэрти. — Служанка немного помолчала. — Господин Уикстид и леди Торнли прогуливаются в лавандовом саду.

Госпожа Доэрти сплела руки, затем пожала своими худыми плечами.

— Что ж, очень хорошо. Очень хорошо. — Она склонила голову набок и с малоубедительной небрежностью спросила: — Я полагаю, госпожа Хэткот покуда не успела попробовать мой рецепт тушеного кролика?

Харриет наградила экономку лучезарной улыбкой.

— Мы должны насладиться им нынче вечером, однако она признала в вас мастера, как только просмотрела ваши записи.

Хрупкая женщина торжествующе вздернула подбородок.

— Разумеется. Наиболее справедливые люди наверняка признают: я понимаю, что делаю.

С этими словами она отпустила гостей, а те позволили служанке указать путь.

— Меня зовут Пейшнс, мэм, — представилась девушка, прежде чем они начали подниматься по многочисленным ступеням.

— Я рада с тобой познакомиться, — заверила ее Харриет.

Служанка проводила их до черной лестницы и, приподняв длинные юбки, начала подниматься в комнаты на верхнем этаже, где уже довольно долго жил взаперти лорд Торнли.

Дэниел Клоуд был встревожен. Всю ночь он скакал хорошим аллюром, однако его продвижение в город сильно задерживал транспорт, покидавший Лондон. Вперед стряпчего гнало опасение, что он прибудет слишком поздно и уже не сможет предотвратить ущерб, который могли нанести детям. Дорога была перегорожена каретами и повозками, а также взволнованными мужчинами и плачущими женщинами; вокруг них теснились узлы с вещами, а недовольные рыдающие дети сидели у них на коленях. Редкие всадники то и дело пролетали мимо Клоуда, покидая город, — их головы были опущены, а взмыленные лошади тяжело дышали. И какие только ужасные сведения, какие новости следовало было доставить хозяевам на такой скорости? Казалось, будто население спасалось от чумы.

Он достаточно долго пробыл на постоялом дворе на окраине Саутварка, чтобы послушать кое-что о мятежах, поменять лошадей и запихнуть в рот черствые белые булки, запивая их слабым пивом. Он никогда не смог бы привыкнуть к мелу в лондонском хлебе и зловонной воде в чаше для мытья рук. Он никогда не сможет понять, как люди живут в городе, где даже самые необходимые вещи полны коварства. Хозяин постоялого двора был слишком занят многочисленными путниками и распоряжениями своих испуганных гостей, а потому почти не разговаривал, зато, пока Клоуд ел, с удовольствием болтала подавальщица, прячась за изгибом стены, чтобы хозяин не заметил ее праздности. Клоуд был из тех людей, на которых подавальщицы обычно тратят больше времени и которым обычно улыбаются. Правда, сам он никогда не подозревал об этом. Ведь в большинстве случаев, как и сейчас, его голова была занята иными делами.

— Как говорят, полгорода в огне. — Кончиками пальцев девушка крутила тоненькую прядь своих волос, разглядывая их черные кончики так, словно по ним можно было читать судьбу. — Другая же половина может сгореть, а может уцелеть.

Клоуд кивнул, обтер рот и потянулся за очередной булкой, лежавшей на столе, — его голод оказался злее, чем отвращение к хлебу.

— Говорят, даже евреи вывесили синие флаги и написали над входами в лавки: «Здесь живут лишь добрые протестанты». — Девушка хихикнула. — Я и не знала, что они умеют писать по-английски. Они ведь только считают, верно?

Когда Клоуд заговорил, из его рта на стол исторгся град вязких крошек.

— Многие люди умеют писать.

Перенеся вес всего тела на одно бедро, подавальщица вздернула бровь.

— Что ж, здесь я никогда не испытывала в этом нужды.

Из-за смены позы девушка попала в поле зрения хозяина.

— Сефи! Другим мужчинам тоже нужно прислуживать.

Девушка глянула на него, и ее лицо скорчилось от скуки и отвращения.

— Иду! — Понизив голос, она добавила: — Вот стану ведьмой и наложу проклятие на этого старого козла. Я-то знаю, какая служба ему нужна.

Подавальщица развернулась и плавной походкой двинулась прочь, затем бросила взгляд через плечо, улыбнувшись во весь рот.

Клоуд поднялся и, еще до того как на столешнице перестали звенеть оставленные им монеты, вышел за дверь.

Они оказались над парадными комнатами и продолжили подъем, пока не достигли самых малоиспользуемых уголков дома, лишь тогда они снова заговорили.

— Как твоя рана?

Служанка остановилась на лестнице и обернулась.

— Саднит, мэм, но скоро заживет. Однако я здесь не останусь. Этот замок пропитан злом до самых костей. Я такое всегда чувствую.

Отвернувшись, она продолжила подниматься.

— Порой я задумывалась: а может зло таится в самой сердцевине этого места? — призналась Харриет.

Краудер повидал достаточно зла, совершенного живыми людьми и отнесенного на счет нечистой силы или даже самого Господа Бога. Он считал это отговоркой, отказом от ответственности. Слабостью.

— Что до меня, госпожа Уэстерман, — резко отозвался он, — я отношусь к подобным вещам так же, как и к прочим народным россказням — например, о том, что нужно спать, положив под кровать мочевой пузырь свиньи, и тогда родится дитя мужского пола, или о том, что нужно оставлять хлеб эльфам. Я верю лишь в то, до чего я могу дотронуться и увидеть. Если я чего-то не понимаю, я возлагаю вину на собственный ум, а не считаю это свидетельством существования потусторонних сил. Я отвечаю на вопросы науки, а все прочее оставляю священникам и мистикам.

Внезапно анатом понял, что речь его раздражительна, и пожалел об этом. Впрочем, женщины, казалось, были до того погружены в собственные мысли, что не уловили его тона и не оскорбились им.