Валентин Лавров - Триумф графа Соколова

Мишка прервался, с тоской посмотрел на Соколова:

— Эх, совсем в горле пересохло.

Соколов смилостивился, зашел в соседний кабинет, принес последнее, что оставалось от пышного ужина Тюкеля, — бутылку мадеры.

— Пей сколько влезет!

Мишка разом осушил лафитник, крякнул:

— Хор-рошо винцо! Когда разбогатею, цельный день винами дорогими стану утешаться.

— Когда ты разбогатеешь, то утешаться будешь не винами, а лекарствами. Я тебя, паразита моей жизни, сладко угостил?

— Прямо не верится, что в Бутырке торчу, словно в хорошем трактире гуляю. Как и выразить вам, господин полицейский полковник, не знаю…

— А теперь отвечай коротко, быстро и только правду. Раз соврешь — в нижнюю камеру к грызунам пойдешь. Твое имя?

— Михаил Антонов Маслобоев.

— Возраст?

— Тридцать первый годок с Филипповского поста пошел.

— Судимостей?

— Три!

— Голубей гонял?

— Нет!

— Вино пьешь?

— Пью!

— У кого пожар случился?

— У меня!

— Куда сбежала Елизавета Блюм?

— Не знаю, вот истинный крест!

Фокус Соколова не прошел, а на него многие закоренелые преступники попадались. Он сделал последнюю попытку:

— Мишка, как же так? Елизавета с тобой жила, много тебе рассказывала. Ну, где в Москве ее квартира?

Мишка прижал руки к сердцу.

— Истинно говорю, не знаю! — Малость посопел, добавил со злостью: — Знал бы — сказал, ведь гнусней бабьего семени ничего на свете нет: самые продажные и добра не помнят. Я столько марушек с Цветного бульвара перещелкал — со счета сбился. А чего Елизавета ко мне прилипла? Она благородная, из себя краля писаная. Поначалу я аж робел. А потом, как началось, она такое откалывала, что я у самых клевых баруль не видывал. Я ей говорю: «Странно, что вы ко мне, простому мужику, с чувствами и своим разнообразием!» Она буровит: «Ты мужик простой, а хрен твой золотой!» Поди, с кем спит, тому так и говорит. А еще заявляет как-то: «Купим мергафон, буду любить тебя под музыку!» У меня уже ксива Кашицы была, я ходил свободно, ничего не боялся. Сели на сани, отправились с ней на Петровку, к Иосифу Мюллеру. Сотенную отвалила за мергафон, «Симфония-Экстра» называется, да к ней два ящика пластинок. Так, бывало, заведет Вавича «Очи черные» и скорей меня седлать. Смешно, право!

— Когда Елизавета к тебе попала?

Мишка сморщил лоб, мучительно задумался. Вдруг просиял:

— Вспомнил, как раз в канун праздника великомученицы Екатерины, я еще в храм на службу зашел.

— Стало быть, двадцать третьего ноября?

— Точно! Елизавету привез Ванька Елагин, он подтвердит. Сказали, что конспиративную малину, где прежде она жила, охранка разгромила. Ей удалось ухилять, вот ее ко мне на время спрятали. Только Елизавета так прижилась, что потом съезжать не захотела. Да мне она к сердцу прикипела. Такая чистенькая, умная. И к тому ж расчет есть: не надо на Цветной бульвар в публичные дома катать и на блядей тратиться — все под рукой.

Соколов недоверчиво покачал головой:

— Разве в разговорах не обмолвилась, по какому адресу до тебя жила?

Мишка глубоко задумался, потом вдруг хлопнул себя по лбу, осклабил брыластую пасть:

— Вспомнил, ваше благородие! Пропасть мне без возврата, вспомнил! Сказала как-то: «Я на Немецкий рынок по утрам за продуктами хожу!» Я понял так, что ее малина где-то рядом. Выпить позволите? — Не дожидаясь ответа, махнул еще лафитник.

— Это она записку писала, которую ты в Петербурге по адресу на Загородный проспект таскал?

— Да, Елизавета.

Соколов вспомнил: письмо с угрозами Гарнич-Гарницкому было отправлено из почтового отделения № 20, что на улице Княжнина. Ведь это недалеко от Немецкого рынка! Очень любопытно.

Допрос затянулся до глубокой ночи. Мишка называл своих партийных товарищей, все адреса и явки, которые знал.

И еще сказал:

— Только вам как на духу признаюсь: довел меня Ванька до того, что я и его хотел было порешить! Иначе как от идола этого избавиться? Ведь это он меня и взял на это дело, революцией которое прозывается. Говорит: «Будем бороться за благо пролетариев!» А на хрена мне эти пролетарии — рвань кабацкая? Они обо мне много думают?

Вдруг Мишка стал как-то значительно поглядывать на Соколова, завертелся, задумчиво запустил в свою иссиня-черную гриву волос пятерню. Сыщик понял: сделает важное признание!

— Ваше благородие, — вдруг решительно сказал Мишка. — Ведь эти черти полосатые что удумали? На празднике земства восьмого января в Зимнем дворце всех взорвать. И Елизавета мне хвалилась: «Партия мне честь доверила — всех сатрапов рвануть! Так династию одним махом искореним. Произведем исторический поворот. Коли погибну я за идеалы, пусть революционная память живет, вспоминай меня, Михаил». Ну, я пошутил тут, даже ее обидел…

— Чего же ты сказал?

— Брякнул я, дескать, как на бабу какую влезу, так буду ее, Елизавету, представлять! Чего тут обидного? Даже приятное размышление, а она надулась. Баб разве сам леший поймет? Одно слово — глупей курицы.

— А как хотят взорвать?

— Чего не говорила, того не говорила! Намекнула только, что заслуга и моя, Михаила, большая: якобы подложут динамит, который я доставил из Саратова. И все руководство идет из Австро-Венгрии, там в городе Кракове сидит главный начальник — Ульянов-Ленин. — Угодливо улыбнулся. — Ведь я вам, господин полицейский полковник, всю истинную правду выложил. Вы уж помилосердствуйте…

— Про то, что покушался на меня, в протокол писать не буду. На суде выступлю, расскажу о твоей заслуге перед охранкой. И папирос в камеру пришлю.

— За это — спасибочки, а как бы мне с каторги побег организовать? А? Я стал бы служить вам со всей душою, всю подноготную про смутьянов, этих жидов пархатых, сообщать.

— Поживем — увидим.

— Другим же помогаете. Вот только что бабушка русской революции Брешко-Брешковская из Сибири деру дала… Газеты о том печатали, что, дескать, охранка ей помогала в город Париж убежать.

— Не убежала! Уже второй месяц в камере сидит.

Писарь уже едва водил пером — устал.

Часы показывали пятый час утра.

Соколов поднялся со стула, писарь, уставший до одури, облегченно вздохнул и стал собирать для подписи протокол.

В дверь высунулся надзиратель.

Мишка ощерился:

— Приполз попка — отдыхай на нарах жопка!

Дома у Соколова все спали. Он неслышно открыл своим ключом дверь. В спальне, сбросив с обнаженного тела одеяло, неслышно спала Мари. В слабом свете лампадки Аполлинарий Николаевич залюбовался ее чудным, соблазнительным телом. Но совладал со страстным желанием, осторожно прикоснулся губами к плечу любимой и неслышно прошел на свою кровать.