Валентин Лавров - Триумф графа Соколова

— Он всех, весь мир ненавидит… Кроме Арманд, поскольку ни одна женщина, не считая убогую Крупскую, в постель с ним не ляжет. Он как жаба.

Соколов сполз с кресла на пол.

Юлия продолжала веселиться:

— Зато ты, граф, в постели — король! Но Ильич живой, а ты через минуту окочуришься.

Красавица торопливо набросила на себя шубку, весело сказала:

— И знай, что все это задумала и осуществила партия — всю нынешнюю операцию. Еще прошлый раз я догадалась, что ты ряженый. А ты уши развесил, решил, что я и впрямь раскаялась? Как бы не так! Это каяться вам, эксплуататорам-кровопийцам, надо.

Ей надо было уходить. Но счастье ее было безмерным. Страдания этого человека ей доставляли неизъяснимую, почти физическую радость. Юлия горела желанием насладиться мучительной смертью знаменитого сыщика, все высказать смертельному врагу, чтобы отравить его последнюю минуту. В том, что гений сыска сейчас испустит дух, Юлия не сомневалась — яд был силен. Продолжила:

— А ночь нынешняя прелестна. Ах, как ты качал меня! Таких мужиков на свете не бывает. Если бы ты, граф, стал в революционные ряды социал-демократов, я, думаю, разделила бы с тобой судьбу — стала твоей подругой. Как Надя Крупская с Ильичем. Но теперь поздно.

Соколов задыхался, хватался за грудь, хрипел:

— Горит, в гортани горит! Дай воды…

— Вода тебе не поможет, — засмеялась Юлия. — Жить тебе осталось считанные мгновения. Утешил ты меня ночью, утешил. Я стала подобно Клеопатре. — Вскинула носик. — Да разве за любовь такой красавицы не стоит жизнь отдать? Теперь ты, граф, никому не достанешься. Прощай навеки! — Засмеялась и, приподняв подол платья, сделала непристойное движение. — Гляди, гляди лучше! Она для тебя — последняя, другую не увидишь.

— Какая ты жестокая, — и он замер.

Быстрыми шагами Юлия выбежала на улицу.

Едва внизу хлопнула дверь, сыщик рывком поднялся на ноги. Выпил, не отрываясь от горлышка, бутылку сельтерской.

В этот момент появился запыхавшийся лакей Василий, угодливо доложил:

— Вот, в «Праге» достал! — протянул крупные желтые персики.

— Сам, любезный, съешь — оплачено.

— Спасибочки, Аполлинарий Николаевич, дочке отнесу, болеет она!

— А это передай Никитину — в возмещение ущерба, — и протянул двести рублей.

Как всегда после приключений, у Соколова разыгрался волчий аппетит. Он сказал:

— Василий, быстренько сделай мне завтрак! И прикажи конюху, чтобы запрягал.

— Слушаюсь! — и понесся выполнять грозный приказ.

Соколов гнал жеребца к Земляному валу и рассуждал: «В охранку ехать все равно бесполезно, кроме дежурного, никого нет. Лучше я сообщу самому Мартынову о происшествии по телефону. А дорог каждый миг. Как только Юлия обрадует партийных кровососов моей смертью, они пошлют гонцов любоваться выносом моего трупа. А тут выяснится, что трупа не было и нет. И тогда, как растревоженные тараканы, они разбегутся во все стороны — не поймаешь!» И он решил: «Сколько злодеев в доме? Не гвардейский же полк? Я сам стану их обвинителем, судьей и палачом!»

Соколов заглянул в управление Московской железной дороги, что в Басманном тупике. Вежливо выпроводил начальника дороги из его же кабинета: «Секретный разговор!»

Затем протелефонировал домой Мартынову:

— Всю ночь гулял в «Прогрессе». С самой Юлией Хайрулиной. Ночь была веселой.

Умный Мартынов провидчески хмыкнул:

— Значит, опять скандал с битьем посуды?

— Не без этого! Эта Юлия отравить меня хотела. Сейчас еду на задержание.

— Кого?

— Опасных преступников! — загадочно ответил Соколов. — Тех самых, что сожгли прокурора и сейчас готовят взрыв в Зимнем.

— Где?

— Вот этого тебе не скажу! Кому судак на крючок сел, тот его и съел.

Мартынов самым строгим тоном произнес:

— Запрещаю! Никаких задержаний. Приезжайте, Аполлинарий Николаевич, на Тверскую к десяти утра.

Владимир Федорович Джунковский еще в Москве, он видеть вас хочет.

— Сейчас мне некогда. Приеду к тебе, Александр Павлович, как освобожусь, — и добавил: — Неужели ты думаешь, что я откажу себе в удовольствии собственными руками поймать мерзавцев, которые хотели меня живьем сжечь? Да никогда!

Соколов дал отбой.

Сыщик погнал дальше. Переехал Садовое кольцо, привязал вожжи к каменной тумбе [5] Этих тумб — каменных и чугунных — в дни моей молодости в сороковые и пятидесятые годы по Москве было великое множество. Увы, нынче их почти не найти. (Примеч. авт.) недалеко от дома Четверикова.

Сыщик поглядел на трубу: Как славно, дым идет, стало быть, дома господа-бандиты! Завтрак пожирать собираются. Будут на радостях портвейны пить. Ухандокали, мол, самого Соколова, столько счастья! Любимому Ильичу телеграмму уже сочиняют: «Приговор царскому сатрапу приведен в исполнение! Да здравствует мировая революция и ее вождь тов. Ленин!»

Соколов окинул взглядом одноэтажный дом, в момент представил планировку: справа прихожая, ближняя комната, самая большая — гостиная, на другую сторону выходят окна из спальни и кухни. С удовольствием отметил: «Двери с торца, прекрасно! Значит, из окон меня не будет видно!»

Он подошел к двери, потянул ее на себя — закрыта, еще легонько подергал — похоже, на большой крюк замкнута, потому и болтается.

— Это хорошо, — прошептал Соколов. — Это мы откроем враз!

Он вздохнул, как перед прыжком в воду, и с силой дернул за ручку: петля выскочила, дверь распахнулась.

Соколов ураганом влетел в горницу, в сенях прихватив большой топор для рубки дров.

За столом сидели двое мужиков с уголовными мордами, Эдвин и… Юлия Хайрулина.

Немая сцена в «Ревизоре» — ничто по сравнению с тем окаменением, полным столбняком, в какой впали убийцы. Они, казалось, навеки застыли с поднятыми рюмками и разинутыми ртами. Удивление не было бы большим, если перед ними предстал, скажем, Иван Грозный с карающим мечом.

Соколов, широко и счастливо улыбаясь, закинув топор на плечо, словно палач на эшафоте перед исполнением своего смертельного номера, прошелся по горнице.

— Приятного аппетита, господа отравители и сжигатели! Уж не посетуйте, что вашу трапезу прерываю. Такой праздник вам испортил! Да-с, господа негодяи, большевики позорные, праздник нынче будет у меня. И у всего русского православного народа. — Помахал топором. — Шелохнетесь — в куски изрублю!

Вдруг рявкнул:

— Встать, морды — к стене! Лапы вверх! Кто из вас Мишка, кто Еська? Впрочем, это уже все равно.