Николай Буянов - Май без императора

— В некотором роде, — он с трудом проглотил застрявший в горле снежный ком. — А вы… Вы тоже скрипачка? — для наглядности он поводил туда-сюда воображаемым смычком.

Фея слегка покраснела.

— Еще нет, но… как сказать по-русски… надеюсь стать. Я учусь в Академии Искусств. И попутно пытаюсь выучить русский язык. Очень трудно.

Она немного подумала и добавила:

— Жаль, что вы скоро лететь… Лететь домой.

— У нас в распоряжении еще целые сутки, — хрипло сказал Ракель, ужасаясь собственной смелости. — Мы с вами могли бы… То есть я мог бы вас пригласить…

— Владик уже меня пригласил. Я поеду с вами завтра на экскурсию по городу.

Да, чертов Владик умел быть расторопным, когда нужно.

— А после экскурсии, вечером?

Она снова улыбнулась.

— Мне пора. До завтра.

И упорхнула, как и положено Фее — без следа, оставив в коридоре шлейф едва уловимых духов. И ушибленного внезапно нахлынувшей страстью Рудика у дверей гримерки.

Сиявший на солнце Город Влюбленных не вызвал у Рудика сильного энтузиазма. И это было обидно, если учесть, что о поездке в Париж он мечтал с суровых времен комсомольской юности — в горячечном Ракелевом воображении весь Париж представлялся скопищем огней, звезд и фейерверков. Однако действительность оказалась намного прозаичнее. Что-то самозабвенно рассказывала в микрофон пожилая экскурсоводша, манерами и внешностью напоминавшая карликового пуделя.

После обеда автобус развернулся и двинулся по бульвару Сен-Дени к католической церкви, примыкавшей к Дому Инвалидов — Ракель уже знал из путеводителя, что в этой церкви покоится прах императора Наполеона. Вот тут-то Пуделиха (так Ракель назвал про себя экскурсоводшу) буквально расцвела. Ее речь, до того момента торопливая и слегка скомканная, приобрела вдруг плавность и торжественность, глаза заблестели, а щечки запунцовели от осознания важности момента. Уставшие экскурсанты слушали ее вполуха, и она, обидевшись, целиком сосредоточилась на Ракеле.

— Вы не представляете, месье Рудольф (можно, я буду обращаться к вам вот так, без церемоний? А вы можете называть меня Гортензией), какое это было феерическое зрелище — возвращение праха Наполеона на родину… Двадцать лет после смерти он пролежал на Святой Елене, куда его запрятали англичане. И вот, наконец. В 1840 году… О, это было грандиозное торжество! Кстати, здесь неподалеку живет моя старинная подруга, ее зовут Аника Блонтэ. Она страстная поклонница Бонапарта, и хранит дома несколько поистине уникальных вещей той эпохи, и одна из этих вещей принадлежала когда-то самому императору. И даже была уложена в гроб вместе с ним. А еще Аника варит совершенно удивительный кофе по какому-то восточному рецепту. Мы можем заглянуть туда сегодня вечером, вы не против?

Рудик облегченно улыбнулся.

— Увы, дорогая Гортензия, сегодня вечером я занят. Банкет по случаю окончания гастролей господина Виндзорова: светские обязанности, знаете ли…

Экскурсоводша чуть не подпрыгнула от восторга.

— Господи, я совсем забыла: я ведь тоже приглашена! Один из спонсоров гастролей — муж моей покойной двоюродной сестры… Впрочем, это неважно. Вы будете моим кавалером на этом вечере, месье Рудольф?

В отель вернулись около шести вечера. До начала банкета оставалось еще полтора часа личного времени, и Ракель задремал на диване перед телевизором. А открыв глаза, с удивлением обнаружил в комнате мадам Гортензию. Мадам ожесточенно трясла Рудика за плечо.

— Месье Рудольф! Вставайте же, месье Рудольф! Где у вас пульт к телевизору? Ее обокрали, представляете?

— Лауру? — почему-то спросил Ракель.

— Какую Лауру? Анику! Анику обокрали полтора часа назад!!! Точнее, не ее саму, а ее квартиру.

— Полтора часа? — Рудик вздохнул. — Тогда у меня алиби: я находился с вами в автобусе…

— Никто не говорит о вас… Где же пульт, черт возьми?

Пульт отыскался на диване под подушкой. Гортензия надавила на кнопку, телевизор ожил, и на экране возникла миловидная ведущая, что-то возбужденно тараторящая в микрофон. Справа от нее бронзовым монументом высился мужчина в мятой шляпе и с квадратной нижней челюстью. Либо высокопоставленный бандюхай, решил Рудик, либо полицейский. Скорее, полицейский, учитывая обстоятельства…

— Инспектор Меран из уголовной полиции, — подтвердила Гортензия его догадку. — Сейчас будет давать интервью… Пресвятая дева, Аника ведь только что вернулась из пригорода. Я звонила ей, она в трансе, бедняжка…

— Много денег забрали? — из вежливости поинтересовался Рудик.

— Если бы деньги, — отмахнулась Гортензия. — Пропал медальон императора! Помните, я рассказывала, что Аника хранит у себя дома некоторые вещи наполеоновской эпохи? Так вот, среди них был золотой медальон, принадлежавший самому Бонапарту.

— Тот, с которым его похоронили?

Гортензия кивнула.

— Кто-то из предков Аники привез его с острова. Потом эта вещь передавалась в ее семье из поколения в поколение. А теперь… Даже боюсь представить, что будет, — мадам Гортензия непритворно всхлипнула и прижала к глазам кружевной платочек.

— Не расстраивайтесь, — ободряюще сказал Ракель. — Всплывет ваш медальон через пару лет на каком-нибудь аукционе…

— Что вы, месье Рудольф! Этот медальон никогда не всплывет ни на одном аукционе. Он будет лежать в сейфе, под замком, у какого-нибудь коллекционера, и никто, кроме этого коллекционера, не будет о нем знать. Но однажды… Однажды медальон императора выберется наружу и отправится путешествовать, потому что ему надоест взаперти. И еще — он будет убивать. О, он убьет многих, помяните мое слово.

На банкете Рудик Изельман напился. Самым вульгарным образом, до поросячьего визга. До состояния трупа. До изумления, как сказал бы сволочной Владик, сам никогда не бывавший даже навеселе. Кое-как он сумел добраться до своего номера, после чего улегся под дверью на коврике и моментально уснул.

Он открыл глаза, когда почувствовал легкую тошноту. И спросил:

— Где мы?

— В самолете, — как ни в чем не бывало ответил Владик. — К Москве подлетаем.

— Черт… — Рудик ожесточенно взлохматил остатки шевелюры. — Стыд-то какой…

— Да бросьте, шеф. Все мы люди, все мы человеки, — сволочной маэстро прямо-таки источал благодушие. Еще бы, подумал Рудик. За те сутки, в течение которых он бы исключен из мирового прогресса, Владик успел от души посмеяться над напившимся импресарио…

От Москвы добирались поездом. Ракель, не выходя из затяжного анабиоза, рисовал на стекле невидимые узоры, и даже не оглянулся, когда маэстро выразил желание пройтись до вагона-ресторана. Он вспомнил о своем долге спустя часа три — после того, как поезд остановился на каком-то крошечном полустанке. Ракель нахмурился. Уже хренову тучу времени Владик находился вне поля зрения, и это был вопиющий непорядок. Рудик вылез из купе и отправился вдоль вагона.