Дмитрий Дивеевский - Дровосек

Борис сатанел от слов отца. В его представлении именно свободный от любого контроля человек раскрывает свои творческие потенции. Свобода в любви, свобода в самовыражении и свобода в передвижении были для него главными критериями земного счастья. Когда же он пытался довести все это до отца, старый Курихин ковылял к комоду, наливал себе еще одну мензурку спирта и упрямо твердил свое:

– Твоя свободная личность повторяет уже изобретенный Гитлером нордический тип человека. Только Адольф шел еще дальше: для обеспечения такой степени собственной свободы необходимо подавление других людей. Так что, сынок, не знаю, чего твои писаки хотели достичь, но к хорошему они не стремились. Видно, хотели в России западные порядки завести. А это дело безнадежное. Поверь мне, старику, ни черта из этого не получится.

Борис криком доказывал свою правоту. Мол, ничем русский человек не хуже европейца. И все эти нормальные правила жизни он в состоянии усвоить. И будет когда-нибудь цивилизованное общество в этой стране. И будут люди писать и говорить, что они думают.

Старый Курихин грустно ухмылялся, слушая его, и гладил руку матери, никогда не вмешивавшейся в мужские разговоры. А она смотрела на сына тревожными, все понимающими глазами и молчала. Вообще, его мать была удивительно замкнутой и обращенной в себя женщиной. Став взрослым, Борис решил, что это результат пережитого ею в Ленинграде периода. Ей, пятнадцатилетней девочке, пришлось отвезти на санках на кладбище тела своих родителей и брата. Сама она осталась жива благодаря, видимо, периоду пубертации, когда юное женское тело совершает чудеса ради выживания и сотворения потомства. Ее вывезли в Кашин, где она устроилась работать санитаркой в военном госпитале, там познакомилась с молодым военврачом, ставшим впоследствии ее мужем. Кажется, Алексей Курихин и сам не подозревал, какое его подкарауливало счастье. Молодая, красивая и по-женски чувственная жена оказалась предельно нетребовательной и неагрессивной. Она довольствовалась тем, что пошлет ей Бог, но и душу свою не открывала. Привыкший считать, что жена может выплакать на плече мужа свои горести, а порой и признаться в грехах, он с трудом привыкал к такой жизни. Сара могла горячо любить его ночью, а потом, отвернувшись к стене, думать о чем-то своем. В ней происходила своя жизнь, в которую она никого не пускала. Со временем он смирился с этим, найдя такой образ общения даже удобным. Между ними не было трудноразрешимых проблем.

По мере участия в лагерных дискуссиях Борис Курихин все больше и больше сдвигался на сторону Аристарха. Логика доцента была несокрушимой, а знания его не шли ни в какое сравнение с подготовкой оппонентов. Но окончательным обстоятельством, побудившим Бориса порвать со своим прежним окружением, был не какой-нибудь идейный повод, а намерение противников «подставить» питерца. Курихин оказался свидетелем разговора двух бывалых диссидентов, Мишки Фридмана и Бени Кантора, обсуждавших, каким образом заткнуть рот Комлеву. Среди политических не были распространены методы физической расправы, и разговор шел о способах компрометации Комлева в глазах остальных обитателей зоны. Самый простой и надежный способ – сфабриковать обвинение в «крысятничестве», то есть – воровстве среди солагерников. Пойманный на таком деле заключенный становился изгоем и лишался права голоса до конца срока.

Желание защитить Комлева побудило Бориса к действию. Сначала он пытался разубедить Фридмана тем доводом, что с политическими оппонентами нельзя бороться уголовными методами. Но Мишка только зло ухмылялся и смотрел на него как на блаженного. Фридман даже не вступал в спор с Борисом, хорошо зная его романтическое прекраснодушие. Он, наверное, просто пожалел, что неосторожно начал разговор о мести в присутствии своего приятеля. А Курихин чем дальше, тем больше впадал в отчаяние. На его глазах готовилось неправедное дело. Было горько то, что оно готовилось его идейными товарищами, но каким образом их остановить, он не знал. Проведя несколько бессонных ночей, Курихин решился на невозможное. Улучив момент, Борис подошел к дежурному офицеру рабочей зоны и сказал ему, что хочет увидеться с «кумом». На следующий день он был вызван под благовидным предлогом в административное здание, где его ждал в отдельном помещении оперуполномоченный спецотдела КГБ Виктор Щербаков. Этот молодой, цепкий офицер имел незаурядное обаяние и отличные способности оперативника. Курихин пришел к нему спасать Аристарха, а через некоторое время почувствовал, что и сам имеет потребность в общении с этим человеком. Между ними стала появляться симпатия. Щербаков сразу понял, что имеет дело с чистой душой, не способной пойти на агентурную работу среди своих товарищей, и не стремился склонить Бориса к этому. Однако он обладал другим, весьма ценным для этой ситуации качеством.

Виктор Щербаков попал в Дубравлаг по распределению после пяти лет обучения в Высшей школе КГБ, которая давала солидные специальные и политические знания. В школе читался курс по подрывным идеологическим диверсиям противника, и он хорошо владел этим материалом. Разговор с Курихиным начался с уголовного дела Бориса, а потом незаметно перерос в долгий диалог о жизни. Постепенно Курихин стал понимать, какая сложная и напряженная борьба за души советского народа идет на идейном фронте. Теперь ему стало открываться, что вся высокопарная фразеология о правах человека и демократии со стороны диссидентов является либо ложью, либо проявлением глупости. Настоящими заправилами этой кампании, прятавшимися за спины диссидентской братии, были враги его страны, страстно желавшие ее развала и подчинения их воле. Чем дальше, тем больше Курихин осознавал, что настоящим смыслом идейной борьбы против СССР было устранение стратегической опасности для международного финансового капитала и взятие под контроль несметных богатств этой страны. Для врагов СССР его территория как и прежде оставалась притягательным лакомым куском пирога. Лишенные возможности захватить этот кусок силой, они взяли курс на обман и мистификацию населения.

А опасность от Комлева Щербаков отвел достаточно простым способом. Он вызвал главного заговорщика Фридмана к себе на беседу (эта форма работы являлась широко распространенной), попросил написать небольшое объяснение по поводу производственного конфликта в рабочей зоне, оставив его ненадолго в кабинете в одиночестве. Приближалось обеденное время, на столике у окна под белой салфеткой стояло блюдо с кусками жареной курицы, салатом и графинчиком водки. Фридман не смог побороть позыва плоти. Он отхлебнул немного водки и съел кусочек курицы. Этого и надо было оперуполномоченному, потому как мясо было щедро нашпиговано чесноком. Как только Миша вернулся в барак, аромат этого деликатеса стал щекотать унылые носы заключенных. Таким образом на авторитете Фридмана была молчаливо поставлена точка, потому что старожилы зоны знали: только своих стукачей «кумовья» угощают на встречах вкусными обедами.