Дмитрий Дивеевский - Дровосек

– А веришь ты в это все? – спрашиваю.

– А ты веришь, что воду можно пить? – отвечает.

– Если веришь, то и меня когда-нибудь поймешь.

Много лет прошло, а я вспоминаю и думаю: как он к Богу привязан оказался? Никто его, явно, этому не учил, сам три класса школы кончил да и пошел по свету мотаться, умом сильно не прирос, книжек отродясь не читал, а с Богом разговаривает. Значит, есть связи, которые независимо от нас существуют и однажды могут в любом человеке пробудиться. В любом ли? Не могу себе обычного немецкого работягу в таком состоянии представить. Священника или монаха – могу. А вот такого полуграмотного немецкого Васька – ни за что. Не потому, что немцы нам душой уступают, нет. Об этом говорить – уже гордыня. Почему – не знаю. Не будет он, лежа на лугу, с Господом разговаривать, а пойдет он пиво пить или к жене под бок. В этом между нами разница. И никакой западной культурой эту разницу не перешибешь.

– Значит, все-таки разные мы. Я тоже так думаю. Когда в конце войны мы их в плен толпами брали, я на такое дело обратил внимание. Упадет кто-то в колонне – обязательно помогут, подопрут. Коллективизм высоко развит. А перед смертынькой ни один не перекрестится, ни один о Боге не вспомнит. А у всех на пряжках «С нами Бог» выдавлено. Они от другого режиссера пришли, не от Бога, понимаешь?

– Что это ты все про Бога говоришь, сам-то ведь неверующий, – с недоумением заметил Данила и вдруг вспомнил: когда из дома выносили гроб с телом его бабки, матери отца, тот отвернулся в угол, стер двумя пальцами слезы с глаз и быстро перекрестился. Это был единственный случай за всю жизнь Данилы с родителями.

– Кто меня знает, сын, верующий я или нет. Учили быть неверующим, а научили быть никаким. Но, по правде говоря, живет внутри какой-то свет. Только это отдельная тема. Устал я, давай лучше выпьем по маленькой.

Отец разлил по рюмкам крепкого и вонючего самогона домашнего разлива. Выпил, крякнул. Потом, прищурившись, спросил осторожно:

– Как там у вас с Зоей?

– Все по-старому. Никак не склеивается дело.

– Что же между вами стряслось? С самого начала не ладите!

– Не знаю, отец. Всю голову себе об эту думу расшиб. Не понимаю.

– Может, ты к ней недостаточно внимательно относишься. Она ведь мать твоих детей, особенной любви хочет.

– Да, мать детей. Но что в этом особенного? Я-то ей всю любовь отдал, а взаимности нет. Взаимность должна быть. Детей она, конечно, хороших родила и воспитывает. Только что в этом особенного, все женщины рожают.

– Если бы ты был единственным балбесом, который так думает, я бы только посмеялся. А у нас целая страна балбесов, что очень прискорбно. Рождение ребенка – это не такое уж и самопроизвольное дело. Здесь очень многое зависит от матери. Очень многое! От ее материнского таланта, например. Настоящая женщина начинает любить своего ребенка еще до зачатия. Она предвосхищает его приход и сосредоточивает в своем лоне любовь. Понимаешь? Это уже само по себе искусство духовной жизни. Вокруг нее творится черт те что, проблема на проблеме, идет борьба за существование, нервы испытываются стрессами, а она уходит в себя, концентрируется на своей природе и начинает любить грядущего ребенка!

Потом он приходит и поселяется в ней, и она становится его защитницей и хранительницей. А как это сложно, сынок! Ведь он чувствует все, что чувствует она! Его надо защитить от всего нехорошего, что через нее может достичь и его. Ей необходимо вырвать из себя все плохое, загасить страсти, отгородиться от зла. Видел, каким светом сияют лица некоторых беременных женщин? Это те, кто таким сложнейшим искусством владеет! Вот что! Женщина создает свое дитя в утробе так же, как творец создает свое произведение. От меры затраченной ею души и любви будет зависеть то, какой человек появится на свет.

И вот еще что. Для нее сама мысль об аборте чудовищна. Если женщина помышляет об аборте или делает его, она недостойна звания матери. Спорить будешь со мной? Нет? То-то…

Слушая рассуждения отца, Данила дивился тому, какие пытливые и живые умы, способные проникать в суть вещей, рождает русская глубинка. «Нет, мы не Европа, совсем не Европа, – думал он. – Нет в Европе бакенщика Тимки. И председателя колхоза Евсея быть не может. Они рождены только русским пространством».

Бакенщик Тимка являл собой кряжистого шестидесятилетнего мужика с крупным, будто топором вырубленным, обветренным лицом. Он жил в домике на берегу Оки неподалеку от Касимова, и Булай с приятелем наезжали к нему из Москвы на рыбалку. Обычно привозили какой-нибудь столичной выпивки и закуски, устраивали посиделки у костра, разговаривали до утренней зорьки, а потом плыли на стрежень за стерлядью. Сюда же, прослышав про их появление, наведывался председатель местного колхоза чувашин Евсей. Местность эта была когда-то татарской, но сейчас здесь жили всякие национальности, в том числе и чуваши.

Казалось бы, говорили о вещах самых простых: о вымирании колхозов, о плохих урожаях, о бегстве людей в город, – но за всем этим крылся и какой-то трудноуловимый подтекст, который не сразу дается сознанию. И только по долгому размышлению Данила начинал его улавливать.

«Почему Евсей в будущее колхозной системы не верит, а колхоз не бросает? Сорок лет мужику, руки-ноги на месте, голова смышленая. Езжай хоть в Касимов, хоть в Рязань. Работа найдется, и позабудешь ты про свою постоянную тоску. Но ведь не уезжает. Говорит обо всем с жалостной, безнадежной улыбкой, а не уезжает. Спасти колхоз надеется? Нет, конечно. Как он один спасет? А что его держит? Чувство земли? Наверное. Но тогда мог бы от должности своей проклятой отказаться и на земле сам по себе работать. Хочешь – лесником, хочешь объездчиком, да мало ли есть профессий. А он лямку тянет. Тянет потому, что за людей ответственность чувствует. В колхозе полно немощных, одиноких, полуграмотных. Этим никто не поможет, кроме него. Вот оно что. Вот где русский человек начинается. Да какой же он русский? Чувашин, угоро-финн. То-то и оно, что уже независимо от национальности эта земля человека под себя выковывает. Будь хоть какой национальности, здесь ты проникаешься общим духом. Не все, конечно. Индивидуалисты всегда были и будут. Это генетический тип. Но они – в меньшинстве. А люди с соборной душой – в большинстве. Вот его соборная душа и задерживает его в этом несчастном колхозе.

А Тимка? Ну как его не любить? Построил домик на холме, с которого далеко Оку видно. Рассказывает, что холм этот – насыпной. Его, мол, когда-то князь Касимка приказал насыпать, чтобы с него другой берег обозревать, за подходом московского войска следить. Вроде бы Касимка не всегда был верным подданным Ивана Грозного, а порой бунтовал против него.