Дмитрий Дивеевский - Дровосек

– Gestatten Sie bitte? – услышал он над ухом мужской голос и, очнувшись, увидел перед собой коренастого рыжего мужичонку, по виду сильно напоминавшего единственного окояновского еврея Мотьку Ханина.

Подвыпивший Верхай не сразу сообразил, что он находится не у себя на родине, и удивленно спросил:

– Ты чо, м-мастер, по-немецки лаять н-научился?

Тут реальность вернулась в его задурманенную голову, он подскочил и попытался замять неуклюжее приветствие:

– Ты, это, ентшульдиген, я т-тебя спутал с м-мудаком одним, понимаешь, рожа такая же рыжая, так что сорри, б-бамбино, сэр.

Незнакомец удивленно воззрился на Верхая, а затем заговорил на русском языке:

– Вот это да. Знать не знал, что встречу земляка. Вы тоже эмигрант? Здравствуйте, моя фамилия Зейц. Борух Зейц. Я здесь проездом, а живу в Вене. А вы?

Верхай считал себя тонким человеком, и это было недалеко от правды. То ли беззвестный его родитель оставил хорошую наследственность, то ли по другим причинам, он умел вести себя с людьми умно, хотя и своеобразно. Не зря ему удалось выехать в Австрию в 1985 году с персональной выставкой. Многие мастистые труженики холста и кисти в Художественном фонде не смели и мечтать о такой удаче. Но сейчас он находился в состоянии легкого запоя, и его тянуло на фривольное обращение с окружающей действительностью. Уже сообразив, что перед ним совсем не Ханин, а какой-то русский лох, Верхай решил повалять дурака.

– Ишь ты, м-морж, как быстро ф-фамилию сменил. Вчера был Х-ханин, а сегодня, гляди, Зайц. А баба твоя, М-милка, теперь т-тоже Зайц? – глумливо осведомился он.

– Я не совсем понимаю, что вы имеете в виду. Кто такой Ханин, я не знаю и никогда не знал, моя фамилия всегда была Зейц. И то же самое у моей супруги, – почему-то очень терпеливо и тактично отвечал ему незнакомец.

– А за ч-что, Заяц, ты родину свою б-бросил, Отчизну, можно сказать, т-твою мать, осиротил? – продолжал веселиться Верхай.

– Я не понимаю, почему вы мне тыкаете, мы ведь на брудершафт не пили, – все еще терпеливо, но начиная раздражаться, ответил Зейц. – А выехал я как раз потому, что вот именно такое отношение чувствовал к себе как к еврею в милейшем Советском Союзе.

Ответ вызвал у подвыпившего герра Коляна благородное чувство оскорбленности за свою родину.

– Т-ты присядь, давай, з-за столик. Я т-тебе сейчас к-кое-что р-р-асскажу.

Через пять минут можно было видеть, как под тенистым козырьком кафе двое мужчин пили пиво, и один из них, заикаясь, вдохновенно врал о жертвенной дружбе между ним и неведомым Ханиным, которая доказывала, что никакого дискомфорта в России еврей испытывать не может. По правде говоря, Верхай с Мотькой в жизни не дружил, но приплести его к какому-нибудь эпизоду своей жизни ничего не стоило. Он сочинял на ходу, однако история получалась довольно складная. Будто еще в школьном возрасте мальчик Матвей Ханин в составе группы пацанов катался на льдине во время ледохода, льдина раскололась, он упал в воду и стал тонуть. Увидев с берега эту драму, будущий художник бросился в реку и, рискуя собственной жизнью, вытащил тонувшего на берег.

Подобная история и на самом деле имела место лет двадцать пять назад. Только тогда тонущего Верхая вытащил за шиворот на другую льдину Данила Булай. Тем не менее, эта литературная зарисовка должна была служить убедительным доказательством дружбы народов в СССР.

Зейц с удовольствием согласился, что, видимо, что-то неправильно понимал в тогдашней своей жизни, и перевел разговор на личность художника. В этой части беседы Верхай поведал случайному собеседнику, что является лидером современной отечественной живописи, весьма популярен в международных кругах. Многие его работы украшают выставки Парижа и Лондона. Сейчас Гранд-опера прорабатывает вопрос о замене нескольких декоративных работ Шагала при ремонте помещений на его, верхаевскую, мозаику. Здесь герр Колян совсем заврался, так как мозаикой никогда не занимался и даже техники ее не знал. Если бы Зейц спросил, с каким материалом он обычно работает, то в ответ не услышал бы ничего, кроме нечленораздельного заикания.

Однако Зейц ничего такого не спросил, а напротив, охотно верил верхаевским вракам, восхищенно прижимал ладошки к щекам, таращил глаза и охал. По всему было видно, что он попал под обаяние назаурядной личности художника.

Дело кончилось тем, что изрядно подвыпившие собеседники договорились продолжить знакомство завтра. Зейц обещал зайти за Верхаем на вечерней зорьке и повести его в ресторан на дружеский ужин за свой счет. Польщенный герр Колян согласился и, облобызав нового друга, пошатываясь, отправился к себе свершать полудневный сон.

Первые солнечные лучи проникли через штору и упали на лицо. С улицы доносилось пофыркивание мотороллера, развозившего горячий хлеб и свежее молоко по домам жителей. Где-то на кирхе ударил колокол. Верхаев с трудом разлепил веки.

Опять я нарезался, пришла в голову привычная мысль. Сколько же я загрузил? Дай Бог памяти… Сначала с жидком этим рыжим. Потом спал. Потом приехал Мюрриц, выпили с ним две бутылки бургундера. Он уехал, а я пошел в «Бирамт», сидел там часов до одиннадцати. Пил пиво, запивал шнапсом… Или наоборот… Черт, голова болит. Все, с сегодняшнего дня – сухой закон. Надо работать… Ах, этот рыжий явится, в ресторан пойдем. Что это он в меня влюбился? Чего надо ему? Непонятно. Пристал, как банный лист к жопе. Борухом вроде зовут. Липкий Борух. Не нравится он мне. На хрен мне его выпивка, своей хватает. Ну его к бесам. Не пойду никуда, скажу – желудок болит.

Верхаев встал, достал из холодильника бутылку холодного пива, жадно выпил ее и упал в постель. Он уснул на пару часов, затем снова выпил пива, но в сон погрузиться уже не мог. Пришлось добавить стакан водки. Это помогло отключиться до вечера. Разбудил его звонок телефона.

– Коленька, родной, – услышал он в трубке голос Зейца, – ты еще не готов? Я уже думал, что ты успел создать целый пейзаж, и мы отметим это дело в одном тепленьком местечке.

Чертыхаясь, Верхай натянул на себя джинсы и майку, плеснул в лицо холодной водой и спустился в вестибюль.

Через пятнадцать минут они сидели в полутемном зальчике ночного клуба. Николай освежал иссохший организм мартини с водкой, тупо смотрел на Боруха и соображал, что все это значит. Зейц ему не нравился, причин для столь радушного и угодливого поведения нового знакомого он не видел. Будучи человеком тертым, Верхай решил вопросов не задавать, а посмотреть, к чему подведет дело сам представитель еврейской диаспоры в Австрии.

А тот вел разговор вокруг да около, адресуя его в основном к московской жизни Николая. Однако на сей раз художник был почти трезв и о своей гениальности особенно не распространялся, заставляя собеседника искать все новые и новые заходы.