Дмитрий Дивеевский - Альфа и Омега

– Постой, Иван, – пришел к нему в сознание голос, – ты очень строг к своему народу. В нем множество честных и чистых людей, в нем возрождается вера. Ведь ты сам видел это.

– Да, я знаю, но преуменьшать нашу вину нельзя. Мы слишком виноваты перед своей судьбой, перед прошлым, перед Господом, чтобы находить отговорки. Их можно будет позволить только тогда, когда мы вернемся в положение Совестливого Народа. Вот тогда, может быть, появятся русские люди, имеющие право на оправдания. А сейчас надо всем миром каяться!

– Вот видишь! Ты уже понимаешь, что нужно всенародное покаяние. Конечно, твой народ стоит перед особым выбором: либо он поймет, что с ним делают, покается и начнет возрождаться, либо будет рассеян по земле, и на его место придут другие народы.

– Но мы далеки от такого понимания! Сейчас все происходит наоборот. Бездуховность идет в каждый дом, на каждую душу льется мутный поток, а люди пьют его взахлеб. О каком покаянии может идти речь?

– Еще немало времени пройдет, прежде чем русские переболеют этой болезнью. Но им нужны пастыри, разъясняющие, что это только болезнь, что смысл земной жизни совсем не в ублажении плоти. В них уже просыпается тяга к вере, помогай им.

Иван снова уснул и вскоре проснулся в удивленном состоянии. «ОН сказал, что ко мне пойдут люди. Что я буду им говорить, чем я умнее их? Ну, например, я могу их успокаивать добрым словом, но разве за таким словом надо идти неизвестно куда? Ведь у меня нет ни ясновидения, ни понимания человеческой души. Я совсем обычный инвалид», – думал он, перебирая детали сна в голове. Не сумев дать сам себе ответ на пришедшие вопросы, Звонарь решил дождаться первых посетителей и на деле посмотреть, что из этого получится. В том, что посетители появятся, он ни секунду не сомневался.

Прошла зима и снова наступила весна, но ходоки не появлялись. Пришел апрель, солнце набрало силу необычно быстро, и бурные ручьи звенели о том, что лето будет жарким. К концу месяца земля на лесной дороге подсохла, и Матвей открыл пешее летнее сообщение с Первомайском. Он ушел получать пенсии перед первомайскими праздниками, а вернулся с двумя незнакомыми женщинами. Обе прибыли из далекой деревни и хотели видеть Ивана.

– Мы знаем, Иван Александрович, с тобой чудо прошлым годом было. Значит, отмечен ты Господом. Очень хотим с тобою поговорить, о твоей помощи просить, – начала одна из них, назвавшаяся Татьяной.

– Я не знаю, чем Вам помочь, сестра. Нет у меня никаких сверхестественных способностей, чтобы, например, судьбу Вашу увидеть или боль заговорить. Может быть, Господь и совершил со мною чудо, только оно лишь меня касается…

– Нет, нет, Иван Александрович, так не бывает, – горячо возразила другая, – если Вы Господом отмечены, то от Ваших лучей и другим целебная сила пойдет. Только молитесь о нас, больше ничего не надо.

– Так о чем же мне молиться?

– Очень пьющие у нас мужья, Владимир и Иван, безнадежно пьющие, хоть и не старые еще мужчины. Спасать их надо. Через врачей мы уже все опробовали. И лекарствами кормили и кодировали, бесполезно. Пьют беспробудно. Жить с ними невыносимо. Очень просим молиться за их выздоровление.

– Хорошо, буду поминать рабов божьих Владимира и Ивана. Но и вы им скажите про это. Пусть знают. Так надо. И вот что еще. Больше с ними не ругайтесь, не скандальте. Сделайте вид, что не замечаете их пьянства. Соберитесь в кулачок и держитесь. Я знаю, как вам будет трудно, но это тоже надо. Излечение начинается с мира в семье. Вместо ругани идите в церковь и просите Господа о помощи…

Иван наставлял просительниц и удивлялся тому, как легко ему говорить, как свободно рождаются советы, каким убедительным и проникновенным выглядит его наставление.

– Да нет у нас церкви, дорогой ты наш. Ближайший храм в Темникове, а это от нашего села двадцать километров. И автобуса нет.

«Да, – подумал Иван, – большинство сельских храмов стоит разрушенными и заброшенными». Правда, с началом перестройки началось шевеление, стали возрождаться отдельные церкви. Но их не хватало, а особенно не хватало священников. Поэтому и ищут себе люди целителей души в стороне от веры. Хорошо, что на него, православного, набрели. А каких только разномастных проповедников сейчас не развелось!

За первыми посетителями последовали другие, и к лету лесная дорога к избушке Звонаря стала хорошо утоптана. Люди несли к нему свои боли и печали, и рассказы их открывали перед Иваном картину народной беды. Результаты перестройки были катастрофическими. Мелкие окрестные предприятия останавливались, колхозы словно засыпали в летаргическом сне, у местных властей не было денег на зарплату. Нужда подбиралась к каждой семье, разрушая прежде прочные семейные связи, принося пьянство и болезни. Появлялось все больше и больше бездомных людей. И пришла самая страшная беда, какая только может случиться на Руси: по городам и селам стали появляться стайки бездомных, голодных оборвышей, число которых быстро росло. Сердце Звонаря обжигало болью: какими должны быть правители этой страны, если их кипучая деятельность порождает сиротство тысяч малышей, бросает этих беззащитных человечков в грязные чердаки и подвалы, где они умирают от голода и болезней? Кто эти люди? Какое грязное лоно извергло их на этот свет, чтобы в мирное время они обрекли попавшийся в их удавку народ на такие муки? Почему никто из них даже слова не скажет о детях-сиротах? Что это за бесовский помет, бесконечно влюбленный в себя и не воспринимающий никакой боли ближних своих?

Упадок угнетающе действовал на людей, привыкших жить в атмосфере постоянной народной стройки, когда государство по мере сил принимало на себя заботы о социальном обеспечении, о детях и студентах, когда исчезло унизительное неравенство между очень богатыми и очень бедными. Теперь все это уничтожалось, а на смену приходило безысходное, безнадежное неверие в государство и непонимание, как дальше жить. Звонаря одолевал гнев при мысли о Горбачеве и его приспешниках. Эти деятели, взявшиеся вывести государство из кризиса, на самом деле подло предавали огромное наследие, созданное многострадальным народом.

Но Ивана радовал неиссякаемый живой дух, лучившийся в приходивших к нему страдальцах. Это сочетание беды и живости души давало надежду на то, что еще не все потеряно. Будто угольки жизнестойкости алели под пеплом тоски в русской душе. И, бывало, легко становилось ему от этих нелегких разговоров.

– Я, как ты, Иван Александрович, в одинокой избушке живу. Меня дети выгнали, сынки мои, значит. Говорят, тяжело с тобой, мешаешь нам. Я-то, конечно, мешаю, ходить еле хожу, одышка у меня. А ем, гляди, каждый день, понимаешь? Они плохо зарабатывают, и семьи у них на шее. Невестки, опять же, нервные. Вот и отправили меня на пасеку, да там и забыли. Назад не зовут. Промыкался я в лесу всю зиму, одной картошкой питался. А все лучше, чем с невестками. Теперь, по весне, к тебе приковылял, спросить, неужели так и должно быть?