Дмитрий Дивеевский - Альфа и Омега

Верхаев Николай был живописцем и в жизни своей ни одной статуи не сотворил. Но судьба художника была богата на неожиданности, и когда случай предложил ему временно перековаться в скульптора, он не сомневался ни секунды в том, что ему подфартило. Во-первых, живопись стоит рядом с ваянием. Известно много художников, которые однажды бросали кисть и брались за глину. Чем он хуже? Тем более, что случай представился незаурядный. В историю искусства с таким объектом, может, и не войдешь, а заработать можно очень даже не кисло. Относительно достоверности изображения Верхай вообще не беспокоился. Не боги горшки обжигают, тем более, что современное искусство не придерживается догмы похожести, а зачастую ее даже порицает. Короче говоря, художник с ходу пал в объятия музы ваяния, как только представился случай. А дело было так. Однажды в московской мастерской Николая появился старый дружок, ныне начальник нижегородского отдела транспортной милиции Кендяйкин Михаил. Когда-то они учились в одном классе, вместе занимались мелким школьным хулиганством, а такая дружба сохраняется на всю жизнь. Кендяйкин был румян щеками, жизнелюбив, пронырлив и устремлен в свой служебный рост. Михаил с удовольствием общался с людьми, умел им нравиться и особенно преуспел в этом перед лицом областного начальства. Каким образом он подъехал к самому главе области, неизвестно. Известно лишь, что Кендяйкин снабжал его кухню первостатейным цветочным медом из разинских лесов и организовывал выезды на мальчишники в волжские затоны со сказочной рыбалкой и едва покрывшимися нежной чешуйкой русалками. Михаил, однако, не намеревался вечно служить в административно-техническом разряде и возмечтал о великом. Великие мечты всегда бродят рядом с нетленным наследием времен, и совсем неудивительно, что в голову ему пришла мысль возвыситься через водружение памятника какому-нибудь великому человеку. Уж тут-то начальник области понял бы, какого незаурядного кадра он морит на подсобной работе, и дал бы ему политическую должность. Понятное дело, что после недолгих размышлений Кендяйкин проработал, а затем предложил руководству идею воздвигнуть рукотворный памятник титану нового мышления в самом Нижнем Новгороде. Глава области, человек чрезвычайно пассионарный, понял, что проект может его прославить, ухватился за идею, еще не родившуюся в других административных единицах. В том, что эти единицы ходят на сносях и вскоре начнут плодить статуи Горбачева, можно было не сомневаться, и следовало сделать рывок на опережение. Правда, проконсультировавшись кое с кем в Москве, руководитель поостыл и решил повременить с украшением волжского откоса истуканом генсека. Ему тонко намекнули, что скоро истукан может быть посвящен совсем другому вождю. Но это было еще вилами на воде писано, и он решил подобрать для Горбачева место поскромнее. Выбор пал на родину Кендяйкина, как инициатора идеи и сборщика пожертвований. Мол, пусть слава отца перестройки укореняется в низах народа. А уж извлечь политический навар можно и из окояновской статуи. При наличии высокого одобрения начальства Кендяйкин быстренько обеспечил спонсоров, хотя у Верхая закралось подозрение, что спонсоры эти никогда не искали общего языка с законом.

На художественном совете, незаметно перетекшем в полночный банкет, обсуждались принципиальные подходы к созданию нетленки. В конце концов, было решено работать в стиле позднего советского модерна. Метод этот, с одной стороны, не порывает с социалистическим реализмом, то есть, он оставляет Горбачева человеком и даже предполагает его некоторую узнаваемость. Все-таки Окоянов – город консервативный, если не сказать, отсталый, и если привезти туда подобие европейских достижений, например, три сваренных в кучу ржавых велосипеда, то могут и побить. В то же время, в силу того, что у художника не было уверенности, что Горбачев обретет нужную узнаваемость, модерн позволял рывок в творческий полет, а это давало возможность сделать так, чтобы было не очень страшно, но хотя бы слегка похоже. Друзья замыслили композицию из высокой прямоугольной подставки, на которую водружалась голова вождя. Материал планировался самый современный – нержавеющая сталь. Надо признать, что этот образ был навеян Николаю памятником Никите Хрущеву на Девичьем кладбище, сотворенным Эрнстом Неизвестным. Правда, для отображения противоречивости Хрущева автор одну часть его головы сделал из белого мрамора, а другую – из черного. Но до таких высот Верхай решил не подниматься по причине отсутствия сноровки, а вот главную идею у своего знаменитого коллеги все-таки украл: сконцентрироваться на башке генсека, как главной причине известных событий в родной стране. А для того, чтобы не дать слабину перед знаменитым коллегой, Николай решил превзойти Хрущева размерами. И хотя монумент далеко не дотягивал до Рабочего и Колхозницы, но все-таки не был мелким. Высота его превышала два метра, а обхват головы – со средний мешок с овсом. Так как спонсоры платили хорошие деньги и можно было позволить себе организационные траты, Верхай купил на выставке гипсовый бюст объекта, старательно скопировал его в дереве, а потом стал путем наложения стальных листов обстукивать деревянную болванку, добиваясь максимального облегания. Будучи человеком смекалистым, художник догадывался, что в Окоянове могут не признать в его труде знаменитого политика, и во избежание недоразумений приварил к лицевой стороне подставки металлическую надпись «Отцу нового мышления от окояновцев». Окончательным актом творчества должна была стать сварка железяк на месте, так как транспортировать довольно большого истукана из Москвы в собранном виде было неудобно. После завершения подготовительных работ Николай телефонировал на родину о приезде.

И вот солнечным майским утром на центральной площади Окоянова выгрузилась из автобуса группа людей, которая сложила в кучу мешки и ящики с будущим шедевром. Группа эта была давно спаяна единым трудовым интересом, а если быть точнее, являла собой похоронную капеллу при районном Доме быта. Автобус же имел на боку черную полосу и в основном использовался в ритуальных целях. Волею судьбы, из шести членов капеллы четверо принадлежали к числу друзей художника, и было естественным их привлечение к творческому процессу вместе с транспортным средством. Другой особенностью группы было то, что все ее члены в разные периоды времени прошли через испытание лечебно-трудовым профилакторием и с честью его выдержали, то есть пить не бросили.

Ясное дело, что Филофей, увидавший через окно начало работ, тут же покинул расположение музея и присоединился к толпе зевак, по тайному закону природы возникающей у любого события подобного рода.