Саймон Моуэр - Евангелие от Иуды

На лестничной клетке Гретхен блюет прямо на пол. Ее муж стоит рядом, обняв ее изящную талию и отвернувшись, чтобы скрыть отвращение. По лестнице уже топает уборщик с ведром и шваброй. Но работы для него немного: фрау Хюбер уже несколько дней ничего не ела.

Вернувшись в машину, герр Хюбер приказывает водителю ехать обратно на Виллу, но Гретхен отрицательно качает головой. Она хочет поехать в церковь, церковь Санта Марии дель Анима. Она хочет помолиться там. Муж уступает ее просьбе и указывает путь водителю, пока они петляют по старому городу, среди велосипедов и прохожих, среди людей, ведущих свое происхождение с незапамятных великих времен — времен Бернини [133] Лоренцо Бернини (1598–1680) — итальянский архитектор и скульптор. (Примеч. ред.) и Борромини, [134] Франческо Борромини (1599–1667) — итальянский архитектор« (Примеч. ред.) Возрождения и Контрреформации, когда эти люди обладали подлинным духом, который герр Хюбер не может понять до конца. «Обезьяны на развалинах», — говорит он об итальянцах, пока машина протискивается к площади Навона, где стоит высохший, заваленный фонтан. Полицейский машет им рукой. Автомобиль вползает на площадь, как баржа вползает в гавань по грязной воде. «Обезьяны на развалинах», — повторяет герр Хюбер, отдавая честь полицейскому в ответ на приветствие.

Машина останавливается у входа в церковь, расположенную на узкой улочке, что, по иронии судьбы, названа Vicolo dеlla Расе, [135] Vicolo délia Расе (um.) — переулок Мира. (Примеч. пер.) за зданиями гигантской площади.

— Я подожду здесь, — говорит герр Хюбер.

Его жена заходит внутрь, пересекает крошечный дворик, в котором отец-францисканец поливает цветы. Гретхен скрывается в полумраке церкви, где запах ладана навевает мысли о старине и сулит невиданное.

На хорах стоят на коленях несколько человек — в основном, юноши в военной форме. Блондины и шатены, в серой и черной форме, они все склоняются перед изысканным, в стиле барокко, алтарем. Каждый из них, несомненно, молится об одном и том же: Господи, позволь мне выжить. Но учитывая естественный ход событий, учитывая беспристрастную статистику, некоторые из них непременно будут разочарованы.

Фрау Хюбер неуверенно протискивается между задними скамьями. Она становится на колени и, как и юноши на хорах, начинает молиться. Но, в отличие от них, она молит о том, что никогда не позволит себе обрести, даже если Господь проявит к ней благосклонность. Она молит о прощении.

Магда — это привычка. По утрам я ловлю взглядом каждое ее движение: как она умывается, как она вытирается полотенцем, как она одевается (одевается она с равнодушным усердием спортсменки, готовящейся к соревнованиям), как она садится, чтобы пописать, а потом промокает между ног туалетной бумагой. Она не обращает на меня внимания, как будто тело является ее собственностью не более, чем улица за окном или вид на гигантский купол и россыпь крыш.

Мэделин была не такой. Когда кто-либо смотрел на нее, она была полноправной владелицей себя самое, как будто, глядя на нее, человек пополнял ряды посвященных «Ты ведь даже испытываешь облегчение оттого, что должен уехать, правда?» Ее последние слова в мой, да и в чей угодно, адрес. «А что будет, когда ты вернешься?» Типично ирландская веселость в вопросе: что бы ни случилось — ерунда. Я долгое время ломал голову над тем, мог ли я своим поведением заставить ее передумать, но сейчас меня это уже не тревожит. Я одолжил у Магды ее фатализм и спрятался за этой личиной.

В тесной ванной Магда стоит у зеркала, чуть подавшись вперед, и накладывает макияж. Косметике она уделяет так же много внимания, как и живописи; свое бледное лицо она расписывает, словно маску.

— Куда ты идешь?

Она лишь пожимает плечами.

— В гости.

— К кому?

— К друзьям.

— Эти друзья мужского пола?

Помада вычерчивает кровавую кривую. Магда поджимает губы.

— Возможно, женского.

Она собирает вещи: сумочку, папку с эскизами, — и уходит. Прощаясь, она не выказывает нежности: только вялая улыбка и неопределенный жест — не то пожимает плечами, не то машет рукой. Так люди, ездящие автостопом, прощаются с водителем, который подвез их в нужном направлении.

Сегодня я последовал за ней. Мотивы мои были — и остаются — туманными. Конечно же, ревность. Английское слово «jealousy» происходит от слова zçloô , что означает и ревность, и зависть, как в хорошем, так и в плохом смысле; божественная ревность и ревность смертных, начало и конец. Но мной двигало что-то еще: обладание, жажда обладать ею, как она обладает мной, жажда познать ее. Я чувствую, что, в отличие от Мэделин, Магда доступна познанию .

Я подождал, пока Магда выйдет из квартиры и спустится по лестнице. Затем встал и пошел следом, стараясь не попадаться ей на глаза, держать необходимую дистанцию Потом ускорил темп, пробежал мимо каморки портье и выскочил на улицу. Я видел, как ее угловатый силуэт лавирует между машинами и направляется в сторону реки. Магда движется подобно спортсменке, привыкшей к постоянной грации. Ничего общего с торопливостью Мэделин. Томность, расслабленность членов. Уверенность в себе. Возможно, Магда понимает, что ей нечего терять. Мужчины провожают ее взглядами.

На мостовой она останавливается, ждет автобуса. Деревья, растущие вдоль реки, прячут Лео-льва, выслеживающего свою добычу. Прибывший автобус набит до отказа. Магда забирается внутрь, на переднюю площадку, где обычно стоят люди с постоянными билетами; я тем временем проталкиваюсь через задние двери. Когда автобус трогается, я вижу — над головами и руками пассажиров — лишь ее тонкую кисть, вцепившуюся в поручень. Ее профиль. Она безучастно смотрит в окно, челюсти задумчиво перетирают жевательную резинку. Все это напоминает одну из ее картин — мешанину разрозненных элементов, коллаж. Фигура в толпе, не более чем контур в тисках посторонних тел.

Автобус переехал через реку и двинулся в гору, по ходу избавляясь от пассажиров. Толпа таяла. Я сел, повернувшись вполоборота, чтобы не терять из виду отражение Магды в оконном стекле: я хотел увидеть, когда она протянет руку и нажмет кнопку, требуя остановки. Магда вышла через переднюю дверь — вопреки всем правилам, спровоцировав волну возмущения среди пассажиров, пытавшихся войти через ту же дверь, — а я выскользнул сзади.

Мы оказались где-то в пригороде, на улице с обветшалыми многоквартирными домами, выставочным залом автомобильной компании и несколькими захудалыми магазинами. Я отошел от остановки на безопасное расстояние, после чего наконец отважился оглянуться. Магда по-прежнему стояла на остановке, прислонившись к невысокой стене, задумчиво жевала жвачку и смотрела, как мимо проносятся машины. Неопрятный юноша с заправки через дорогу, похоже, знал ее. Он что-то выкрикнул (я разобрал только слово fica) , она посмотрела в его сторону и показала ему кулак правой руки. Этот жест можно было расценить как обычный отказ, но можно было — как оскорбление. Сквозь гул машин я расслышал его смех.