Ольга Михайлова - Мы все обожаем мсье Вольтера

Любовь не оскудевала…

Весь следующий день аббат был так счастлив, что даже, к удивлению Галициано и Полуночника, напевал пасхальные напевы. Днем, перетряхивая сутану, наткнулся на письмо старика Леру и, поразмыслив, решил навестить его. Он приказал оседлать своего мекленбургского мерина Нуара, способного благополучно вывезти хозяина из любой грязи, захватил кошелек с десятком пистолей на случай, если его бывший учитель терпит нужду, подумав, заткнул за пояс пистолет, — район, располагавшийся у таможни, имел дурную славу неспокойного местечка.

Однако, проехав по указанному адресу, аббат нашёл удобный и поместительный дом в глубине сада, огороженный надежной решеткой, а спешившись и постучав, был с радушием принят пожилой бретонкой в старинном чепце. В доме аппетитно пахло луковым супом и жареной курятиной, и аббат понял, что письмо Леру было следствием тоски нездоровья и упадка духа, а совсем не нужды.

Антуан со вздохом сказал, что хотел бы встретить своего любимого ученика с распростёртыми объятьями, но, увы… Ноги он ещё таскает, может с трудом вставать, но руки совсем отказываются служить ему. Аббат тепло обнял учителя. Какие наши годы! Да уж восемьдесят пятый пробил, просветил ученика Леру. Тем не менее, глаза старика сияли, морщин было совсем немного, и хоть беспомощность его, человека в прошлом весьма деятельного, угнетала, он отнюдь не выглядел потерпевшим крушение.

— Но, Боже мой, как бегут годы, милый Жоэль, ты ведь уже окружной декан? Говорят, тебя прочат в епископат?

Жоэль развёл руками. Господь определяет стези наши. Но он тоже слышал об этом.

— Впрочем, чему удивляться, всегда лежала на тебе печать избрания, ведь отметил тебя Господь красотой бесподобной, умом истинным и сердцем чистым. Отец-ректор тогда ещё обронил, что несть равных тебе, а ведь, почитай, три поколения мимо него прошли. Он и предрёк тебе путь по стезям церковным. Я удивился, ты ведь не думал об этом, но он уверенно сказал, что Господь избрал тебя…

Жоэль смутился. Он ничего не знал о словах ректора. Видя, что ученик покраснел, старик предпочел сменить тему.

— Ты хоть упражняешься в зале-то, или, чай, забыл, как рапира выглядит?

Жоэль улыбнулся. Нет, не забыл. Он, и вправду, часто проводил утренние часы на корте, и фехтовал прилично. Уроки учителя помнил. Леру вздохнул. Да, а вот ему уж, шпаги-то не держать, а ведь до семидесяти семи рука его была тверда… Аббат поспешил отвлечь учителя от горьких мыслей.

— Недавно мсье де Шатегонтье при мне вразумлял герцога де Конти, что лучшим средством от боли в суставах являются умеренное питание фруктами да гимнастические упражнения, так его светлость чуть со злости удар не хватил, герцог без мяса жить не может…

К удивлению Жоэля, эти ничего не значащие слова произвели на его собеседника впечатление, безусловно, угнетающее. Со щёк старика стёк румянец и глаза его потемнели. Он несколько минут молчал, глядя на растерявшегося де Сен-Северена, потом осторожно спросил, давно ли Жоэль знаком с младшим Шатегонтье и где видел его?

Жоэль почему-то тоже насторожился, но, не отводя глаз от собеседника, ответил, что по приезде из Италии, чуть меньше года назад, стал завсегдатаем салона маркизы де Граммон на площади Святого Людовика, познакомился там с Одилоном де Витри, племянниками маркизы Жаном де Луинем, господином де Машо и банкиром Тибальдо ди Гримальди. Туда же часто заходит и его бывший сокурсник его сиятельство граф Камиль де Сериз, туда вхожи и дальние родственники маркизы барон Бриан де Шомон и граф Лоло. Изредка появляется старая графиня Анриетта де Верней, часто бывают виконт Реми де Шатегонтье и герцог Габриэль де Конти. Много молодых девиц, заглядывают и молодые люди — его приятель Бенуа де Шаван с сестрой, брат и сестра де Шерубен…

Старик выслушал внимательно, но ничего не сказал, однако, стал ещё мрачнее. Жоэль тоже напрягся.

— Вас что-то беспокоит, учитель?

Старик долго, закусив губу и нахмурившись, молчал, потом пронзив ученика пристальным взглядом, медленно заговорил:

— Уповаю на то, мой мальчик, что не ошибся в тебе. Но если так, то в ошибке ты. Со многими из перечисленных тобой людей я знаком, и не могу сказать ничего дурного ни об Одилоне, ни об Анриетте. Ни маркизы, ни её племянников я не встречал, не знаю и названного тобой банкира. Но кое-кого я знаю не понаслышке. Учитель — не учитель без учеников, но назвать обучающегося учеником имеет привилегию только учитель. Мои ученики — те, кого я так называю. Сорок лет назад у нас в колледже учился Аруэ, ныне известный как Вольтер… Меня бесит, когда говорят, что это мой ученик!! Ну да я не о болтунах. Реми де Шатегонтье учился у нас около двадцати пяти лет назад…. Мой мальчик… я начал бояться его с третьей встречи, а я не пуглив… Отрок обнаруживал в душе бездну мерзостных желаний и готовность идти на всё, чтобы получить желаемое. Характер мстительный и властный проявлялся, как только задевали его самолюбие или цепляли чувственность. Стремясь отмстить, он без лишних раздумий избирал запредельные в своей мерзости средства, а в чувственности исходил из полной вседозволенности.

Жоэль осторожно перебил учителя.

— Антуан, мы говорим об одном ли человеке? Ремигий де Шатегонтье, виконт, доктор медицины, невысокий субтильный человек болезненного вида, длинное бледное лицо, с глазами непонятного цвета, изломанными светлыми бровями и длинным неровным носом, подбородок выпирает вперед, лоб высок, волосы редки, но парика не носит…

Старик насмешливо подхватил:

— Губы тонкие, но рот широк, зубы странного бело-голубого оттенка, один клык сломан… — Жоэль побледнел, а Антуан вздохнул, — мне ли его не знать… Уже в годы изначально возмужания он начал интересоваться вещами недозволенными и откровенно запретными, много внимания уделял и инфернальной области. Он подлинно окончил курс в Сорбонне, но к тому времени сильно поумнел. В колледже он сблизился с выродком Руайаном…

Жоэль поморщился.

— Господи… но Шарль лунатик и содомит! Он больной человек.

— Мсье де Руайан прежде всего законченный мерзавец, мой мальчик, — горестно усмехнулся Антуан, — и таким, клянусь тебе, стал по собственной воле… Лунные болезни поражают мозг и чувственность, мы над ними, может быть, и не властны, но мерзость греха гнездится в душе. Ложь, злорадство, сквернословие, ненависть, вредительство, сплетни, лесть, плотские извращения, насилие и убийство — вот десять заповедей нечисти. Руайан — мерзавец не потому, что лунатик, а потому, что никогда не хотел знать Господа и класть предел своим похотям. Он не смог сделать Ремигия мужеложником, ибо де Шатегонтье в своих прихотях стоил Руайана, но от него Реми усвоил понимание, что демонстрация мерзости недопустима, и постиг цену хорошей репутации. О, он быстр умом и постигает всё нужное моментально. На последнем курсе я уже не узнавал Реми — безупречно вежливый, изысканно воспитанный и предупредительный… Школа Руайана. Многие обманулись. Потом он, ставший к тому времени знатоком редких ядов, поступил в Сорбонну. Считался блестящим студентом, вскоре получил и степень. Тут, кстати, — о, весьма кстати — умерли его отец и брат… Но если в смерти шестидесятилетнего мужчины странности никто не видит, то смерть тридцатилетнего Дидье многих насторожила, однако… Никаких признаков насильственной смерти никто не обнаружил.