Марек Краевский - Реки Гадеса[(неполный перевод)]

Начальник одобрил методы Вайхэндлера и тот на следующий день приступил к решительным действиям. Вначале шестидесятичетырёхлетней Леокадии Тхожницкой побрили голову. Густые волосы, которые — несмотря на ее возраст — практически сохранили свой натуральный цвет, были собраны и подожжены, а она сама, придавленная к пепелищу тяжелой рукой жирной охранницы, задыхалась от смрада корчащихся и трещащих в огне волос. Потом охранницы содрали с неё элегантный довоенный костюм, в котором её арестовывали, и раздели женщину догола. Бросили ей завшивленные и пропитанные потом лохмотья, которые раньше носила одна заключенная, которая ополоумила и в течение нескольких недель ходила под себя.

Когда Леокадия отказалась от жесткого от фекалий белья, в камеру вошел поручик Вонйхэндлер и ударил её впервые. Она упала, а он склонился над лежащую женщиной и потушил папиросу на ей бритой голове. На его приказ два мужчины внесли в камеру допросов большое зеркало. «Убовец» брезгливо поднял оглушенную Леокадию с пола, посадил её перед зеркалом, встал за ней и тихим, мягким голосом спросил о местопребывании ее кузена Эдуарда Попельского, по псевдониму Циклоп, бывшего комиссара реакционной санационной Государственной Полиции и узурпировавшего себе офицерское звание в партизанской Армии Крайовей.

Сажал её перед зеркалом в течение очередных двух месяцев и изменявшимся тоном — от мягкого шепота к грубому реву — упрямо повторял этот вопрос, и Леокадия Тхожницкая, стараясь не смотреть в свое отражение, чтобы не видеть поступающей дегенерации своего истязаемого тела, отвечала неизменно, что местопребывание Попельского ей неизвестно. Говорила это сильным голосом, когда ей еще на это хватало сил, вскрикивала это в боли и в ненависти, когда Вонйхэндлер гасил очередное папиросу на ее черепе, лепетала это бессмысленно, когда по ее лицу лилось содержимое ночного горшка, выплеснутое палачом.

Шептала этот ответ, стоя ночами на одной ноге, всматриваясь по приказу «убовца» в светящую лампочку, бормотала это заверение, когда её вносили в камеру и бросали на перегнивший сенник рядом с больной, равнодушной к всему связной Варшавского восстания и проституткой, отрыгивавшей громко после званого ужина.

"Место пребывания Попельского мне неизвестно". Шептала это и продолжала повторять как утреннею молитву и сегодня рано, когда приподнялась с охожего ведра, закрыв его крышкой. Через несколько секунд из коридора донеслись более громкие звуки. Грохот в двери камер и вопли охранниц провозглашали начало нового дня.

Фелька лениво встала, потянулась и почесала в паху, Стефания протерла глаза и начала укладывать в углу сенники, а Леокадия поковыляла под окно, села на корточки и взглянула на свои опухшие колена. Ни одна из заключенных не сказала другой «добрый день». Фелька — так как требовала, чтобы это ей первой говорили, Стефания — потому, что считала что это пожелание является в казематах УБ лишенным смысла, и Леокадия — потому что хотела приветствовать только Стефанию, которая все равно ничего не услышала из-за её абсцесса ушей.

Дверь камеры открылась с грохотом. Вошла через нее толстая вахтерша прозванная заключенными "свиноматкой". Встала в двери, ладони сжала в кулаке и вбила их в свои могучие бедра, опоясанные широким военным поясом. Беззвучно оглядела заключенных. Вдруг подняла голову, и ее угловатый подбородок, покрытый несколькими жесткими волками, указал на Леокадию.

Тхожницкая поднялась навытяжку.

Звеньевая Альфреда Зависьлян протиснулась между фрамугой дверей и «Свиноматкой». Стройная сорокалетняя крашеная блондинка в идеально скроенной форме качнула пальцем. Леокадия сжав зубы подошла к ней, сохраняя предписываемое вертикально выпрямленное положение. Не позволяла себе хромать, чтобы облегчить боль в опухших коленях. Альфреда Зависьлян улыбнулась дружески Леокадии.

— Слушай, старая сука, — сказала она, обвивая заключенную вонью цветочных духов. — Мы уже перестаем быть снисходительными к тебе. Ждет тебя сам начальник. Если ему ты не скажешь того, что хочет, ты пойдешь в специальную комнату. Это помещение темное и настолько низкое, что ты будешь вынуждена сидеть там на полу.

Там есть пауки. Ты проведешь там много ночей совершенно голая. Ты не сможешь там выпрямиться, будешь вынуждена только сидеть. И тогда пауки облепят тебя. По стопам, бедрах будут ползать, в «ципу» твою старую вгрызаться начнут… — и щелкнула пальцами.

— Ну, идем! — буркнула «Свиноматка» на этот знак.

Леокадия почувствовала в пищеводе горячий картофель, втянула легкими испорченный воздух камеры, взглянула в зарешеченное окошко, поцеловала Стефанию и пошла, толкаемая «Свиноматкой» по коридору. За плечами слышала рыдание обеих сокамерниц. Шла медленно, и почти не видя куда, из-за слез, текущим по ее горящим щекам.

Скорее она погибнет за Эдуарда, чем её сломают. Однако непоколебимость ее имела определенные границы, о которых, однако — слава Богу! — они не имели ни малейшего представления. Не знают, что она сломалась бы, если бы только услышала одно единственное предложение. Но они никогда не поймут, никогда не выдумают, из-за чего предала бы «убовцом» всех и каждого, и даже Эдуарда. Была уверенна, что выдала бы своего кузена без колебания, если бы предложение палачей звучало так: скажи нам, где он, и ты в награду поедешь во Львов, и будешь там любоваться желтыми осенними листьями Иезуитского Сада.

Но эти слова никогда не прозвучат. Начальник Вроцлавского УБ не знал её тайных желаний. К счастью для Эдуарда Попельского.

ДВЕНАДЦАТИЛЕТНЯЯ ЛЮЦИНКА БЖОЗОВСКАЯ, известная всем как Люся, была ребенком счастливым и радостным. До войны она жила с обеими родителями сначала в далеком туркменском Чадзуе, а позже в городе Куйбышеве. Вначале жили они в казармах, потом — в однокомнатной коммуналке. И там, и здесь в Куйбышеве папа ежедневно ходил на службу. И настал день, когда осталась она только с мамой. Как то утром пробудившись, Люся узнала, что ее папа, теперь по окончании спецкурсов стал свежеиспеченным офицером Красной Армии, и должен отправиться на войну. Тогда девочка втиснула лицо в подушку и горько заплакала. Правда уже минуту спустя победила радостная сторона натуры Люси. Побежала на приволжский пляж, где плескалась на берегу, играла с куклами в больницу и слушала тоскливые песни, что пели прачки. В теплые месяцы года было это ее любимым времяпрепровождением, которому посвятила себя счастливо в течение очередных четырех лет своего детства.

Это было время, скрашиваемое письмами и подарками от отца, который храбро сражался против фашизма. Однажды, когда героические войска Красной армии подошли к Берлину вместо письма на квартире Бржозовских при Волжском Проспекте появился высокий, одетый в кожаное пальто офицер, который закрылся с мамой в комнате и долго с нею о чем-то беседовал. После этого разговора наступили очень существенные изменения в их семейной жизни — место приволжских пляжей заняли приодринские пляжи, а однокомнатная коммуналка в Куйбышеве претерпела превращение в большой, красивый вроцлавский дом наполненный картинами и резной мебелью. Люся привыкла очень быстро к новый условиям, так как тем, что было самым важным для нее — играм на пляже и купанием в реке и лазанье по деревьям — она могла наслаждаться сколько угодно. Были кроме того с ней легендарный, героический и желанный папа, заботливая мама и неутомимый в забавах собака Чудак.