Марек Краевский - В пучине тьмы [фрагмент]

Когда Тереза Бандровска, ученица предвыпускного класса, заканчивала переписывать в тетрадь греческие цитаты о Солонии, она услышала далекие крики.

Ее мать, пани Габриэла Бандровска, сразу же погасила керосиновую лампу и отворила окно. В избу, почти полностью занятой большой печью-кухней и двумя кроватями, сбитыми из досок, ворвался холодный ноябрьский воздух. Ветер обрушился мелким дождем на школьные тетради и разлинованные карточки. Тереза быстро отодвинула от окна «Предварительное изучение греческого языка» Мариана Голиаса. Она должна была заботиться об этой книге. Только одним ее экземпляром располагали она и ее коллеги с тайных курсов, в связи с чем приходилось постоянно выписывать из этого учебника цитаты и слова.

— Может, нам показалось? — спросила дрожащим голосом старшая из женщин. — А может, это опять шумят пьяницы? — она указала головой на освещенный дом, во дворе которого стояло их временный однокомнатный дом — бывшая летняя кухня немецкого хозяйства флористов.

— Нет, конечно, показалось что-то мамочке, — ответила младшая. — Пусть мамочка не боится, мы во Вроцлаве, здесь нет шаулисов…

— Здесь еще хуже, — мать сопела астматично.

— В случае чего спрячемся в погребе, — Тереза улыбнулась с трудом.

— Пошли отсюда! — приказала мать. — Бежим!

— Куда? — дочь подошла к ней и поцеловала ее в щеку. — Мамочка, мы не можем все время убегать, когда завоет ветер или зарычит пес во дворе. Давай помолчим и посмотрим, что происходит…

Не слышали ничего. Только вой ветра. В комнате стало очень холодно. Закрыли окно.

Ветер все заглушал и швырял мокрыми листьями на заболоченных картофельных полях, начинающихся с прилегающей улицы Штрелинской, где в сорок пятом году должен был быть построен жилой поселок маленьких домиков, похожих на тех, которые в штрафных рядах стояли за улицей Жабицкой.

Эти планы были бы, наверное, осуществлены, если бы не сорвало их провозглашение Вроцлава, утвержденное генералом Гудерианом по приказу безумного фюрера.

На основании этого приказа вроцлавские геометры забрали с картофельных полей планиметры и геодезические вешки, а все свои инженерные знания использовали для строительства бункеров и тоннелей, которые должны защитить крепость Бреслау от большевистской заразы.

Трое мужчин, которые теперь брели в пьяном марше через эти картофельные поля, принадлежали именно к этой ненавидимой немцами заразе, хотя в наименьшей даже степени не способствовали падению крепости Бреслау.

Незадолго до ее завоевания все трое — после залечивания своих чахоточных легких в лесах под Отвоком — получили назначение в стрелковую бригаду шестой армии первого украинского фронта. Никогда, однако, не добрались до своей родной части, хотя в руинах Вроцлава оказались сразу после его завоевания. Несмотря на свое неучастие в смертельных боях за последний бастион гитлеризма считали, что имеют моральное право на все, что в этом городе может стать их военной добычей.

«Может, и не завоевали Вроцлава, — говорил самый старший из всей тройки, старшина Борофеев. — Но и так нам необходима благодарность поляков за то, что освободили их страну от фашистского ярма!»

Эти трое мужчин в потрепанных мундирах Красной Армии, скрытых под дубленками, полтора года жестоко вынуждали эту благодарность. Нападали на квартиры в поляков, били их и забирали оттуда все, что имело какую-то ценность. В отличие от своих собратьев, не увозили, однако, ничего в Россию, но реализовывали все тут.

За разграбленное добро получали щедрую оплату в долларах или в водке от некоего польского скупщика, который свою квартиру на улице св. Ядвиги превратился в огромный склад всяких наиболее востребованных товаров.

Доллары не были единственным платежным средством, за который тот скупщик покупал их фанты. Другой, хотя и невидимой, монетой была ценная информация, которую им поставлял и за которую отсчитывал себе высокий процент с их гонораров.

На первый взгляд не было ничего особенного — только вроцлавские адреса. На самом деле это были места, где с минимальным риском старшина Борофеев и его люди могли отдохнуть — цитируя Наполеона — достойным «отдыхом воина».

Борофеев никогда не торговался о размере отчислений, хотя скупщик изо дня на день их увеличивал. Старшина и его люди имели благодаря скупщику то, чего больше всего желали.

Женщины по указанным скупщиком адресами были очень молодые, красивые и беззащитные. А прежде всего, они имели самое ценное сокровище солдат — чистое лоно, не отмеченное военным сифилисом. Гарантией здоровья была ведь их девственность.

Именно сегодня трое мародеров получили свою компенсацию в троякой форме. Водку выпили, доллары засунули в онучи, а старшина Борофеев узнал, что все они заслужили дополнительную премию за свой тяжелый труд освобождения польской земли от всего, что напоминало бы о ее немецком прошлом. Из-за пазухи он достал три вроцлавских адреса. Решили, что в этом дожде не пойдут слишком далеко, и выбрали ближайший адрес к их квартире, которую они имели около Штрелинской, в подвалах бывшего дома для одиноких матерей.

Когда они добрались до освещенного дома на Жабицкой, 39, были совсем промокшие. Борофеев подошел к окну и прислушался. Из-за двойного стекла достиг до его ушей пьяный рев мужчины и смех женщины. им вторили детские веселые крики.

Борофеев кивнул своим людям. Они подошли к нему.

— А то сволочь этот Пасербяк, — заскрежетал зубами командир. — Должны быть девушки невинные и одни, а тут мужик какой-то есть. И дети тоже…

— Но пьяный, — прошептал Кекильбаев с глуповатой усмешкой. — Получит в морду и пусть себе посмотрит, как его дети трахаются.

Лицо Борофеева выражало разочарование. Не отразилось, однако, на нем малейшее колебание.

Ворвались в дом, как обычно — с грохотом бутылок о дверь и с ревом «Aufstehen!». Они знали, что ничто так не пугает людей, которые пережили немецкую оккупацию, как крик на языке бывших угнетателей. Те, кто вышли живыми в немецких концентрационных лагерях, испытывали даже какого-то паралич, когда слышали громкий приказ на языке Гете.

На двоих взрослых жителей небольшой квартиры этот крик, однако, не очень подействовал. Сидевшая за столом толстая женщина и рыжеволосый мужчина улыбались застенчиво и дружелюбно — как будто их друзья какие-то посетили. Только дети влезли с плачем под стол, откуда вглядывались с недоверием в прибывших. Кекильбаев скучился и засунул свою голову под столешницу. Дети, увидев его, разразились слезами.

— Мы шутили только , шутили значит, — сказал Борофеев на польском языке. — Мы в гости пришли. Давай, красавица, водку и закуску. А ты, Бахтияр, собака мая, — ударил своего помощника ладонью в затылок. — Не пугай детей, казахская морда!