Марек Краевский - В пучине тьмы [фрагмент]

Забросив такую вот приманку, терпеливо ждал в течение нескольких дней результата этого эксперимента, который я назвал «святницким». Мое терпение быстро было награждено.

Седьмого ноября поздно вечером появился в нашем доме молодой священник с причастием. Не пошел он, однако, ни к одному больному, только прямо ко мне. Шепотом передал мне информацию от ксендза Мечислава Курася из прихода на Святниках.

Так вот, этот мой старый львовский коллега, второй священник — вместе с любимым Иосифом Блихарским — сотрапезник ужина у «Атласа», сообщил, что день назад, то есть в среду, шестого ноября, несколько его пенитенциариев, выходящих из исповедальни, были — о ужас, во время святой мессы! — задержаны двумя элегантно одетыми молодыми панами, которые вечером уехали в синю даль на черном «ситроене».

Несмотря на сострадание, которое я испытывал в отношении попавшего ради безопасности Богу духа виновного пенитенция, обуяла меня радость. Есть шпион! Достаточно было только попросить Стефануса, кому из учеников профессора дал субботу как день исповеди фальшивого АК-овца! Несмотря на советских бандитов и грабителей, я поехал вечером на велосипеде к профессору Стефанусу аж на Опоров.

И тут постигло меня ужасное разочарование. Философ потерял где-то блокнот, в котором записал эту информацию! Все напрасно! Ну не совсем все. Профессор был уверен, что о среде сказал какой-то ученице. Которой? Одной из двух, потому что третья с недавнего времени болела и не ходила на занятия.

Которой из этих двух — это уже не был уверен. Несмотря на все это, я выдохнул с некоторым облегчением и предложил Стефанусу простое решение проблемы. Пусть пан начнет снова занятия Gymnasium Subterraneum, говорил я, но без этих двух учениц. Это надежный способ избавиться от конфидентки. Правда, одна из этих двух будет невинной, но что ж… Где дрова рубят, щепки летят…

Профессор ответил очень резко и произнес против меня сильную речь о szpetocie коллективной ответственности. Настоял, тем более что профессор обещал дополнительную плату за проведение значительно затруднившегося уже сейчас расследования. Потом подвели итоги «святницкого эксперимента». Primo, у нас была уверенность в том, что среди учеников подземной гимназии постоянно есть соглядатай; secundo, этот соглядатай была девушка — одна из двух, которые принимали участие в эксперименте. Чтобы поймать конфидентку, я должен был каждую из них подвергнуть тщательной слежке.

Эдвард Попельский прошел через небольшой тупик Скачок во двор полукруглого каменного дома «Под Золотым Солнцем». Он был окружен со всех сторон домами, один из которых — подпертый там и сям деревянными столбами — был предназначен к сносу, о чем информировал прилепленный на двери листок с официальными печатями.

«Вход воспрещен». Грозит обвалом» — кричала надпись большими буквами, нацарапанная на стене и украшенная тремя восклицательными знаками.

Попельский прекрасно знал, что печати могут быть поддельными, а сама надпись может быть преградой от любопытных. Не раз видел, как вроцлавские немцы обеспечивают свои семьи надписью «Achtung Typhus!», надеясь, что название страшной болезни защитит их и их дочерей от русских. Он знал также, что игнорирование предупреждения может быть опасным, и это совсем по другой причине. Такие дома были ведь часто заселены людьми, которые не колебались прогнать пришельцев не только злым словом, но и ножом или набитой гвоздями дубинкой. У него не было, однако, выбора — это старый каменный дом был единственным местом, откуда без риска быть обнаруженным можно было наблюдать весь двор. При въезде в ворота, сразу узнанным по чисто ухоженными лестнице, он оказался на обитаемой территории. Он пытался затем не входить бы слишком далеко, чтобы не раздражать хозяев этого места. Он стоял на самом пороге, укрытый за слегка отворенным полотном дверью. Он смотрел перед собой, а прислушивался — вокруг себя. Через час ничего не слышал, что его специально не огорчило, и ничего не видел, что его отнюдь не радовало.

В конце концов, когда в соседней Государственной Фабрике Хлеба на Сенкевича, зарычала туба, объявляя конец первой смены, во двор вошла красивая панна, которую он преследовал сегодня с момента, когда она покинула близлежащий и единственный, впрочем, вроцлавский лицей. Ей было не больше, чем шестнадцать, семнадцать лет. Она была невероятно тонкая и высокая.

Когда она проходила мимо его наблюдательного пункта, взглянула быстро на крышу здание и сразу же опустила взор. Попельский в ее больших темных глазах увидел беспокойство и неуверенность.

Это дополнительно укрепило его подозрения к жителям этого дома, предназначенного к сносу. Девушке пришлось не раз и не два испытать их приставания. Если здесь кто-то жил, это не были, конечно, члены кружка розария из близлежащей церкви св. Жиля.

Девушка ослепила Попельского своей молодостью и стройной фигурой. Темный мундир лицея стекал по узким плечам, а юбка — по сформировавшимся бедрам. В своем чистой и подогнанной по фигуре униформе выглядела так, будто ее живьем перенесли из счастливых довоенных лет.

Мышцы худых икр напряглись, когда она поднялась на пальцы и высыпала содержимое своего ведра на гору других отходов, вываливающихся из переполненных мусорных баков.

Потом, защищая себя от смрада, сжала на бархатном носике свои длинные пальцы и исчезла из двора так же быстро, как там появилась. Она вернулась в дом, в котором — о чем прекрасно с утра уже знал — она жила вместе со своей намного старшей сестрой. Красота девушки, за которой он следил, ввела строгий ум Попельского в особенное состояние поэтического восхищения.

Мысленно сравнил ее с тростинкой. Вскоре, однако, задушил в себе желание поэтизмов и упрекнул себя за восторг, которому на мгновение он поддался. Может быть, именно она шпионка из подземной гимназии, убеждал сам себя, молодость и красота никогда не были гарантией моральной чистоты.

Вздрогнул. Он услышал шум где-то сзади. Рядом с ним дрожали ступени. Маленькие мальчики сбежали быстро, ударив со всей силы обувью по ступням. Миновали его равнодушно и бросились на кучу мусора, которую высыпала девушка, похожая на тростинку. Они были одеты в грязные и слишком большие капоты.

Заплатанные фуражки прикрывали их головы, а струпья и незажившие раны покрывали их худые ноги. Попельский хорошо знал таких детей улицы, одичавших сирот войны, которые были уже настолько сильной животной дегенерации, что жили только в иерархизированных стаях — готовые бежать перед более сильными или кусать и нападать на более слабых.

Он подошел к мальчикам и послал им свой искреннюю улыбку. По-видимому, сразу же причислили его к промежуточной группе — ни сильных, ни слабых — потому что, правда, сбежали из мусорных баков, но не очень далеко, и сразу же его начали кидаться оскорблениями.