Валентин Лавров - Граф Соколов — гений сыска

В начале тридцатых годов его направили в Кузбасс — “по заданию партии и лично тов. Сталина налаживать добычу каменного угля ”. Задание вождя Рацер выполнил блестяще. Видимо, в знак благодарности в тридцать шестом году старый еврей был арестован. Семидесятипятилетний Яков Давыдович Рацер скончался на тюремных нарах.

По-иному сложилась судьба “сухаревского приятеля ” Соколова — Андрея Свиридова. В начале двадцатых годов на пятой авеню Нью-Йорка появился фешенебельный магазин “Русский бриллиант | Его владельцем был Свиридов. В предвоенные годы этот ювелирный рай пользовался бешеным успехом. Согласно легенде, его постоянными клиентами были кинозвезды Аста Нильсон, Мэри Пикфорд и черные джентльмены, любители бриллиантов чистой воды, — знаменитые джазмены — Ред Норво, Фаст Уайлер, Дюк Элленгтон и божественный Сачмо.

...И все герои нашей истории долгие годы вспоминали замечательную ночь под серебристой луной в подмосковных Мытищах.

Господи, знали бы мои современники, какой прекрасной жизнью жили наши предки и которую мы навсегда потеряли по легкомыслию и глупости

Когда надзиратель сыскной полиции 3-го участка Мещанской части Костин прибыл на место происшествия, то его взору предстала чудовищная картина. В большой гостиной, заставленной шкафами с книгами и завешанной множеством старинных картин, возле стены лежала в луже темной крови женщина. Рот ее, словно в беспомощном предсмертном крике, был широко открыт, глаза дико вытаращены, а волосы спеклись в кровавый ком.

Федор Анатольевич Бидман был человеком степенным и упитанным. Хотя ему набежало уже под семьдесят, он все еще сохранял в движениях энергичность и вообще интересовался жизнью. В домовой книге против его фамилии в графе “Род занятий” было записано таинственное и вдохновенное — “свободный художник”.

Федор Анатольевич был заядлым коллекционером. В далекие времена, когда он только выходил на простор жизни, Бидман переехал в небольшой домик о двух этажах на углу Большой Мещанской и 1-го Крестовского переулка. Весь верхний этаж был завешан предметами главной страсти коллекционера — полотнами фламандцев и голландцев XVII века, всякими Дюками, Киками, Квастами с их пирушками, кордегардами и роскошными дамами.

Книжные шкафы ломились от редкостей другого рода. Здесь на полках хранились редчайшие иллюстрированные издания, полная подборка книг по геральдике и самая большая гордость хозяина — около ста пятидесяти книг, вышедших при Петре Великом.

Федор Анатольевич был скупердяй замечательный, словно собирался небо коптить лет пятьсот. Умел он за полушку купить телушку. Все коллекционеры рты так и разинули, когда он на Сушке за семнадцать копеек медных урвал знаменитый экземпляр “Лирических сочинений” Василия Капниста. Тот его в 1805 году специально на пергаменте для Александра Благословенного отпечатал и с целованием ручки поднес.

Или другое: купил беловой автограф Пушкина — “На холмах Грузии”, и тоже за пустяк. А вскоре Федору Анатольевичу такое добро привалило, что заставило всех завистников позеленеть.

У Бидмана были два близких человека, родственника: сестра Мария, старая ведьма с крашенными хной остатками волос, и брат Леопольд — человек ума обширного, директор банка в Лодзи. Так вот, пришел к Леопольду как- то дядя в клетчатом пиджаке и с картиной Рембрандта —Дама со страусовым пером” в руках. “Мне надо на три месяца пятнадцать тысяч, вот мой заклад — Рембрандт”. Ударили по рукам. В тот же день “клетчатый пиджак” был убит в перестрелке с полицией. Голландец достался Леопольду — навечно.

Как человек немолодой и основательный, банкир сделал завещание: в случае его смерти Рембрандт переходил к брату Федору, а тот, в утешение Марии, платил ей двадцать тысяч. Завещание было своевременным: прежде не болевший, Леопольд скоропостижно скончался. Братец Федор слезу пролил над урной, но тут же перевез Рембрандта к себе.

Коллекционер тащит в дом штучки-дрючки не только себе на радость, но и другим на зависть. Когда Федор Анатольевич укрепил на стене Рембрандта, заключенного в тяжелую старинную раму, он позвал друзей — “на смотрины”.

Те ахали, подходили, отходили от шедевра, прищуривались, смотрели и в кулак, и так, и этак, причмокивали языками, поздравляли, выпили винца и, может, от недобрых чувств сказали:

— Рембрандт — хорош, да только ты, Федор

Анатольевич, не боишься лиходеев? Нынче за пятак горло режут, а за такое сокровище — ух, совсем не пожалеют человека... Тем более вход у тебя отдельный, с темного проулка.

Федор Анатольевич и сам давно побаивался за свои богатства, а тут ему словно занозой в сердце попали. Однако бодрится, смело отвечает:

— Кто сунется — тому пулю в лоб, вон на стене ружье висит! А дом мой пустым никогда не бывает. Ухожу — Лукерья сторожит.

Лукерья — то ли прислуга, то ли жена невенчанная, тихая, работящая и преданная, которая как раз па стол жареных цыплят притащила, — головой мотает:

— Точно так, в оба глаза гляжу!

Ушли друзья, а тут как тут на пороге сестра Мария. Старая, а жадная. Все ходит, свои двадцать тысяч требует. Вот и сейчас зудит:

— Раз у тебя денег нет, давай продадим картину, что нам брат Лепа завещал. Говорят, за такую штучку капитал оторвать можно. Деньги по совести делить будем, поровну.

— Ишь, кикимора болотная, разогналась — “по совести”! Тебе брательник завещал двадцать тысяч, вот ты их и получишь, когда у меня деньги будут.

А сестра нахальная в личность почтенному Федору Анатольевичу плюнула и взвизгнула:

— Раз ты такой подлец, пойду на тебя с жалобой в окружной — пусть нас рассудят.

Задумался Федор Анатольевич. Получается, в руки само по себе сокровище приплыло, а от него не радость — печаль сплошная. Но решил твердо: "Рембрандта продавать — ни в жисть!"

А тут вскоре так обстоятельства повернулись, что дело само по себе решилось — и самым страшным образом.

Московские старички и старушки, дела переделав и к вечеру утомившись, выходили на вечерней зорьке посидеть, посудачить возле своих крылечек. Крестовские переулочки тихие, в воздухе благорастворение — рай земной.

На сей раз неспешные беседы были прерваны истошным криком Федора Анатольевича, иудей вылетевшего из своих дверей:

— Караул! Убили! Полиция!

...Вскоре, крутя желтыми от курения пальцами жесткий ус, прибыл на место происшествия надзиратель сыскной полиции 3-го участка Мещанской части Костин. Он зычно рыкнул на любопытных:

— Р-разойдись? Понятые— впер-ред! Кто убит? Кухарка Лукерья, говоришь? Кем убита?