Валентин Лавров - Граф Соколов — гений сыска

— Только познав химию, можно достигнуть успехов в промышленности, земледелии и физиологии!

Про земледелие Прокофий не думал, а любил науку вполне бескорыстно, хотя и горячо. Во всяком случае, отыскав на свалке старый шкаф, Прокофий его привел в порядок, втащил на чердак и забивал покупаемыми и читаемыми книгами. Более того: приобретя реактивы и колбы, ставил опыты. Нередко дом заполнялся гнусными запахами, а однажды едва не случился пожар.

Домовладелица Назарова, смазливая вдовушка лет тридцати пяти, добрыми выпуклыми глазами глядела на юношу и мягко увещевала:

— Ты, Прокоша, только домишко мой не взорви! — и, потупив взор, добавляла: — И когда Семенов приходит, ты того, не ставь опытов. А то загребет тебя, как какого-нибудь бомбиста. Сейчас много этой шпаны, этих самых революционеров развелось.

Речь шла про жгучего усатого брюнета с шашкой и эполетами — квартального надзирателя, нежно надзиравшего вдовушку раза по три в неделю.

Нижний Новгород со своим водопроводом, трамваем, двумя скотобойнями, телефонной станцией и конножелезной дорогой, с садами и бульварами существовал, казалось, ради единственного дела — ради своей ярмарки, гремевшей на всю Европу.

Едва вода очищалась ото льда, как на Петербургской и соседней Сибирской пристанях начиналось движение. Подъезжают одна за другой десятки подвод, тяжело груженных товарами. Нетерпеливо покрикивают возчики, переминаясь возле своих поклаж, часами ожидая своей очереди, дабы сдать на хранение то, что предназначено для ярмарочной торговли. Возле складов бегают, суетятся приказчики, артельщики, конторщики. Щелкают костяшки счетов, без устали пишутся накладные и фактуры, нагружают широкую платформу весов, горой вырастают выгруженные и уже просчитанные и взвешенные товары.

Растет караван речных судов, тесно жмутся друг к другу па пристанях пассажирские и товарные пароходы. Конторские здания, нарочно построенные хозяевами для ярмарочной торговли, начинают отворять ставни, окна. Высланные вперед приказчики наводят в своем царстве порядок. Весь город обновляется, прихорашивается. Наемные рабочие ремонтируют булыжные мостовые, красят деревянные заборы и изящные чугунные ограды, переклеивают обои в присутственных и общественных местах.

Особое усердие — хозяев гостиниц, номеров, меблированных комнат, трактиров, ресторанов, харчевен: белят потолки, выколачивают пыль из ковров, натирают паркет.

В тот год, 15 июля — день поднятия флагов ярмарки — выдался жарким. Сотни людей пожаловали в Старый собор. Здесь шло торжественное богослужение. В первые ряды молящихся среди членов губернаторской семьи, среди блестящих офицеров, украсивших широкие груди царскими орденами, среди именитого купечества затесался белокурый парень в простонародной одежде. Молился он истово, так что сам митрополит заметил его и подумал: “Ишь, добронравный какой! А говорят, что у нынешних вера покачнулась. Ан нет!” И умиленный, махнул кадилом возле Прокофия.

...Уже поздним вечером, когда небо вызвездилось бриллиантами далеких и холодных звезд, Прокофий возвращался из “Американского электрического театра” Галисия домой, на свое прогретое до великой сухости чердачное помещение. Повернув уже на Похвалинскую улицу, он едва не грохнулся, споткнувшись о кого-то валявшегося на тротуаре.

Наклонившись, в неверном свете дальнего электрического фонаря Прокофий разглядел человека. Тот слабо простонал:

— Ради Аллаха, помоги! Эти свиньи избили меня... Напали шакалы на льва.

Прокофий сморщил лоб: “Что делать? Не бросать же здесь!” Махнул рукой:

— Подняться можешь? Ну, опирайся на мою руку. У меня заночуешь. Тут рядом.

Дома Прокофий помог гостю умыться, постирал его одежду. С трудом двигая челюстями, гость ел пшенную кашу. Перед Прокофием сидел восточный человек лет тридцати, узкое лицо было обрамлено короткой курчавящейся бородкой, с узким разрезом небольшого рта. На Прокофия глядел единственный глаз, черный и блестящий, как спелая смородина после дождя. Правого ока не было. Его переполосовал толстый шрам бурачного цвета.

Камиль (так звали одноглазого) расстелил у дверей свою немыслимую, много раз латаную бурку, приготовился спать.

Прокофий лег на узкую кровать. Ночью он вдруг пробудился. В мертвенном свете луны, проникавшем в оконце, он увидал Камиля. Тот сидел на голых пятках, надев феску и молитвенно воздев руки:

— Альхам дриляги раббим альлями...

На другое утро Камиль сказал:

— Спасибо за приют! Я чеченец. Мой дед был наибом самого Шамиля. Слыхал про такого? Отца убили русские собаки... — Он тут же поправился: — Солдаты убили, отец промышлял в горах на дороге. Нас было тринадцать детей. Кормить надо было. Я ушел из дома в десять лет. Сейчас убежал из казанской тюрьмы, там меня звали Юлбосаром. Паспорта нет.

Прокофий тяжело вздохнул:

— Поживи несколько дней у меня, поправляйся.

Прокофий утром рано уходил на Сибирскую пристань, возвращался вечером, приносил еду. Камиль мыл полы, вытирал пыль, готовил ужин. Уставившись глазом-смородинкой в переносицу Прокофию, участливо спрашивал: “Как сегодня дела? Много возил?” И внимательно слушал, никогда не перебивая. Раны Камиля зажили. И Прокофий все чаще задумывался: “Что делать с чеченцем? Отпустить? Пропадет!”

И вдруг пришла спасительная идея. Дождавшись воскресенья, он, отстояв в церкви позднюю обедню, зашел к хозяйке, протянул ей коробку шоколадных конфет:

— Это, Ольга Васильевна, вам — от чистого сердца! Есть у меня дельце... — и он поведал ей всю историю про Камиля, присовокупив к рассказу пятьдесят семь рубликов — все, что скопил. — Это для вашего квартального надзирателя. Пусть Семенов поможет...

Дня через два хозяйка вручила Прокофию паспорт на имя Элдара Галеева, в котором были описаны приметы самого Камиля: “От роду ему ныне тридцать лет. Росту двух аршин шести вершков. Лицо узкое, рябое. Нет правого глаза.

Наискось по лицу большой шрам. Нос длинный. Волосы на голове и бровях темные, густые. Вероисповедания мусульманского ”.

Камиль прижал паспорт к сердцу, торжественно произнес:

— Я твой кунак, Прокоша! Пока я рядом, ни один волос не упадет с твоей головы. Клянусь!

...Следующим утром, совсем в ранний час, когда над Волгой стоял плотный ночной туман, Прокофий торопился на свой извоз. Пробегая Петербургскую пристань, он вдруг заметил сверток, валявшийся возле мучного склада. Он поднял его, развернул, и сердце учащенно забилось: в клеенке лежала кипа крупных ассигнаций, все больше с портретом Екатерины Великой — сторублевые. Засунув деньги под рубаху, он устремился прочь от этого места.