Валентин Лавров - Железная хватка графа Соколова

На другое утро после приезда в Поронино Соколов пробудился в спальне Веры Аркадьевны. Влюбленная дама уже суетилась в столовой, помогая прислуге накрывать завтрак. Сыщик был бодр, свеж и испытывал особый прилив энергических сил, которые рождались в нем с приближением опасностей.

— Простите, сударыня, я хочу побродить в одиночестве, — объявил Соколов после завтрака. Он сбежал с крыльца и направился вверх по крутой каменистой тропинке.

Солнце уже поднялось выше гор, светило ярко, вполне по-летнему. Воздух был редок и необыкновенно звучен.

Соколов наслаждался тишиной и горьковато-сладким хвойным запахом. Вдруг сзади послышался топот и картавый, срывающийся от физического напряжения голос:

— Господин Штакельберг, один момент! Вы мне нужны...

Соколов оглянулся и увидал Ленина. Одной рукой он прижимал к себе портфельчик, другой махал сыщику.

Утро вождя мирового пролетариата (сам пролетариат об этом пока не догадывался) началось с радостного происшествия. Ленин с Крупской и Арманд сидели на первом этаже в столовой и пили чай. В чисто вымытые окна било по-летнему яркое солнце, освещая тщательно ухоженный яблоневый сад, клумбы с осенними цветами, весело перепархивающих с куста на куст пташек.

Вдруг Ленин заметил, что калитка распахнулась. На садовой дорожке, опираясь на палку, появился старенький почтальон Ференц. Он, постучав в дверь, вошел в столовую. Вежливо поклонился:

— Простите, господа, за беспокойство! Телеграмма «молния» из Берлина. — Протянул Ленину черную, изрядно замусоленную тетрадку, ткнул заскорузлым пальцем: — Вот тут, пожалуйста, распишитесь.

Ленин торопливо поставил закорючку, вырвал из рук почтальона сиреневый бланк, разорвал облатку. Затаив дыхание, прочитал написанные от руки строки (ленту с текстом тогда еще не приклеивали): «Согласно вашему запросу, подтверждаем, что чек на предъявителя № 2503 серии АС обеспечен тридцатью миллионами германских марок. Управляющий банком...»

Он безмолвно, в радостном порыве обнял Крупскую, со слезами на глазах прошептал:

— Какой прекрасный день! Самый лучший для меня и, быть может, для многострадальной России.

Почтальон в ожидательной позе стоял у дверей. Крупская, крайне взволнованная и по этой причине потерявшая расчетливость, достала из верхнего ящика комода кошелек, пошарила и протянула почтальону монету — одну марку. Почтальон с особым подобострастием поклонился и закрыл за собой дверь.

Ленин кисло поморщился.

— С него пяти пфеннигов за глаза хватило б! — Но тут же вновь пришел в восторженное состояние. Заложил руку за подтяжки, другую простер вверх и продекламировал: — «Россия вспрянет ото сна, и на обломках самовластья напишут наши имена!» Обязательно напишут, а уж обломков, будьте спокойны, мы наделаем.

— Ну что, подтвердили правильность чека? — Арманд, украшенная во вчерашней битве с Верой Аркадьевной синяком под глазом, пыталась заглянуть в текст телеграммы.

Ленин побарабанил пальцами по столу.

— Гм-гм! Мои опасения оказались напрасными. При поддержке правительства Германии мы свалим с ног этого колосса на глиняных ногах — говняное российское самодержавие. — Торопливо допил чай, вытер губы матерчатой салфеткой, поднялся со стула. Жидко рассмеялся: — Есть закон: женщину и деньги следует брать сразу, пока дают. Пойду-ка к этому Штакельбергу.

— Строго погрозил пальцем: — Смотрите не проболтайтесь! Никому, особенно оппортунисту Гельфанду-Парвусу, про чек — ни гугу! Чек на предъявителя, а сподвижнички не за тридцать миллионов — за тридцать копеек родной матери глотку перегрызут.

— Да уж, этот дядя на руку нечист, — поддакнула Надежда Константиновна. — Помнишь, Ильич, курьезную историю, что случилась с Гельфандом в восьмом году?

Ленин расхохотался:

— Это когда он размотал с любовницей почти сто тысяч германских марок? Очень забавная история, хоть в пьесу ставь ее для Художественного театра.

Арманд навострила ушки:

— Что такое, Володя? Расскажите!

— Тогда Гельфанд состоял еще в русской социал-демократической партии. А у него всегда был особый талант в делах коммерческих. Он убедил Горького, и тот доверил Гельфанду ведение его денежных дел в Германии.

— Конечно, по всей Европе почти на каждой сцене игралась пьеса Алексея Максимовича «На дне», — вставила слово Арманд.

Ленин продолжал:

— По договору двадцать процентов от выручки брал

Гельфанд, малая часть — Горькому, а львиная доля шла в партийную кассу. И вот у нашего коммерсанта скопилась громадная сумма (думаю, не случайно) — более ста тысяч. Некоторые, впрочем, ручались за двести тысяч. И вот наш коммерсант бежал с этими деньгами, спасался от праведного революционного гнева. Гельфанд перепугался гнева партии, состряпал оправдательное письмо и отправил его Горькому: «Меня погубила чистая и возвышенная любовь к возвышенному созданию. Только вы, Алексей Максимович, сможете понять меня. Я путешествовал со своей любимой женщиной!» Партийный суд заклеймил позором казнокрада. Тот, словно в ссылку, отправился в Константинополь. И тут, гм-гм, не потерялся, провел несколько смелых финансовых операций. Наш Александр хоть и на руку нечист, но человек весьма замечательный.

— Ты, Ильич, спас его тогда, — заметила Надежда Константиновна.

— Я заявил товарищам: «Что толку в отлучении Парвуса от революции? Александр — выпускник Базельского университета, доктор философии. Ведь это умнейший человек, сподвижник Плеханова, Аксельрода, Засулич! Такие люди нужны революции. Давайте объявим Гельфанду амнистию. Но с условием: пусть остаток денег вернет в партийную кассу». И что? Этот архиплут вернулся с повинной и с какими-то грошами в кармане. — Ленин сокрушенно покачал головой. — К сожалению, воровство из партийной кассы стало, гм-гм, печальным обычаем. Товарищи забывают, что они служат не мамоне, а высокой идее.

— Такова человеческая природа! — философски заметила Арманд. — Но отдадим должное Гельфанду, ведь именно он первым предложил «учинить России в грядущей войне уничтожающий разгром», а уж затем свергнуть там самодержавие.

— Да уж, Гельфанд большой талант! — согласился Ленин. Выдвижение на первый план кого бы то ни было, кроме него самого, Ильичу всегда было неприятно. Он решил никому не уступать пальму первенства в деле подрыва могущества России.

На этом разговор был закончен. Вождь отправился к себе в кабинет.