Далия Трускиновская - Ученица Калиостро

Женщина, опознать которую никак не удавалось из-за широкого салопа, прошла по Мельничной, пересекла Песочную, миновала дом, когда-то принадлежавший Дивовым, и опять завернула за угол. Когда Маликульмульк подъехал, Бутман уже стоял у той калитки, за которой она скрылась. Рядом с калиткой были большие запертые ворота — надо полагать, ведущие в просторный двор.

— Велите извозчику ждать, — прошептал Бутман. — Вперед, осторожно…

Двор оказался таким же, как все дворы в предместье, с дровяными сараями, какими-то конурками, деревьями и, судя по запаху, мусорными кучами. Напротив ворот стоял двухэтажный дом с примыкавшим к нему забором, ни одно окно в этом доме не горело. Женщина уже стояла на крыльце и стучала в дверь — явно условным стуком.

Никто не отзывался. Она не унималась. Наконец она закричала по-немецки:

— Иоганн, Иоганн, отворите! Это я, Элизабет!

— О Господи… — прошептал Маликульмульк, словно бы задавая вопрос: Господи, а Элизабет-то откуда взялась?

— Пора, — по-французски сказал ему Бутман. — Я — слева, вы — справа, и хватайте ее в охапку. Будьте осторожны, у нее может оказаться нож.

При необходимости Маликульмульк умел двигаться бесшумно, как и полагается медведю. Бутман скрылся в темноте — он хотел подобраться к крыльцу вдоль забора. Маликульмульк быстро подошел к дереву, встал за ним. До крыльца оставалось шагов шесть или семь. Женщина опять стучала и опять звала, в голосе было отчаяние. Наконец Бутман оказался у крыльца чуть ли не на четвереньках, выпрямился — и в прыжке поймал женщину за руки. Раздался крик. Маликульмульк немного промедлил, поскользнувшись на палой листве, но медвежьим объятием обхватил ее со спины.

— Прекрасно, — объявил Бутман. — Не знаю, как у вас, сударь, а у меня зрение кошачье — за это качество меня очень ценили в страсбургской полиции. Вы держите в своих нежных объятиях Эмилию фон Ливен — имя красивое, но вряд ли настоящее. Это тот самый дом Иоганна Мея, который нас с вами интересовал. Где сам господин Мей — можно только догадываться. Сударыня, будьте благоразумны. Куда мог деться господин Мей?

Эмилия молчала.

— Вы хотели предупредить его, что кто-то знает про дивовского лакея, которого он приютил у себя и прятал от всех. Горничная госпожи Дивовой умоляла вас о помощи, вы отвели ее сюда, — Маликульмульк невольно вздохнул. — Ведь только этот лакей мог ее задушить, а тело спрятать в пустой экипаж, который некоторое время стоял во дворе. Иоганн Мей — человек образованный, светский, и герб с горностаевым покрывалом его бы смутил. А лакей — крепостной, в геральдике не разбирается, и карету князя Голицына вряд ли когда-либо видел. Ему нужно было избавиться от тела женщины, которая могла его выдать — и потому им убита…

— Какие занятные новости я слышу, — сказал Бутман. — Если развивать эту мысль, то окажется, что именно для этого вы и привели бедную женщину к Мею… Молчите?

— Где этот лакей? — спросил Маликульмульк.

Эмилия молчала. Вдруг она с силой рванулась, столкнув Бутмана с крыльца, но он не выпустил ее рук. Трехступенное крыльцо было высотой более аршина, Бутман потащил за собой Эмилию, та выгнулась и закричала от боли.

Маликульмульк не имел кошачьего ночного зрения и не понял, что произошло. А оказалось, что нога Бутмана проскочила вниз, в обложенную кирпичом яму, куда выходило подвальное окошко.

— Чертова шлюха, — проворчал Бутман. — Я застрял! Помогите мне, я ее держу… Не уйдет!..

Маликульмульк спустился и попробовал вытащить Бутмана, взяв его подмышки. Не получилось.

— Если это такой подвал, куда можно попасть из дома, то я мог бы выбить дверь… — начал он и вдруг смутился.

Могла получиться даже не комедия, а буффонада, если он, пытаясь протиснуться в квадратный люк, какие ведут с кухни в подпол, там застрянет.

— Да, да, сделайте это, умоляю вас! — вдруг воскликнула Эмилия. — Я боюсь за Мея… Эта женщина на все способна… Вспомните, господин Крылов! Ведь она унесла флакон! Она погубила Иоганна! Она ведь не умеет прощать… Ради Бога, откройте дверь! Я чувствую — он там, он умер!..

— В самом деле, попытайтесь, — подал голос Бутман. — Только подтолкните эту дуру, чтобы она соскочила ко мне. Иначе там, на крыльце, вам не повернуться.

Маликульмульк так и сделал. Потом он ударил в дверь ногой — затрещало, и не более того. Зато в соседнем доме отворилось окошко, и сердитый бас пригрозил позвать полицейский патруль, если проклятые пьяницы не перестанут буянить.

— Отступать некуда, — насмешливо заметил Бутман. — Ломитесь, как медведь!

Второй удар был более удачным — в том месте, где врезан замок, громко крякнуло. И Маликульмульк, навалившись плечом, вынес дверь и оказался в сенях.

Из сеней он попал в комнату, судя по большому столу — столовую. Там нашелся подсвечник с толстой белой свечой, хорошо видной даже в том слабом свете, что проникал в окошко. Огниво у Маликульмулька, как у всякого завзятого курильщика, было при себе. Он зажег свечу и тут лишь обратил внимание на неприятный запах. Казалось, тут основательно вывернуло наизнанку человека, что съел несвежее.

Внимательно глядя под ноги, Маликульмульк обошел комнату и обнаружил узкую дверь. Оттуда вроде бы и шла вонь. Он приоткрыл эту дверь и увидел ноги женщины, лежащей на полу, ноги в грубых старомодных туфлях и белых заштопанных чулках. Подняв свечу повыше, он увидел ее всю, а подальше, у стены, на постели — мужчину. В отвратительном запахе ощущалась нота чеснока.

Тут на Маликульмулька напал столбняк. Он понимал, что эти двое мертвы, что надо поскорее отсюда убираться, потому что для человека, взломавшего дверь, разбирательство с полицией вовсе ни к чему, а покойникам уже не поможешь. Но он стоял и смотрел — к стыду своему, даже с некоторым любопытством.

Женщина, кажется, была Дуняшка. Мужчина — Иоганн Мей…

Вдруг Маликульмульку почудился вздох. И еще один.

Он стоял, не двигаясь, приоткрыв рот, чего ждал — неведомо, а только уйти никак не мог. Даже зная, что в присутствии смерти могут мерещиться всякие чудеса, — не мог. Вот тени на мужском лице исказились, словно лежали на нем клочками бумаги, и их задел сквозняк… вот опять тишайший вздох… И вдруг свесившаяся рука дернулась, сжалась в кулак и обмякла.

Тут лишь до Маликульмулька дошло, что мужчина, кажется, жив. Обойдя лежащую Дуняшку, прижимаясь боком к стене, чтобы не ступить в темную вонючую лужу, он подошел к постели и склонился над умирающим.

Это был Андреас фон Гомберг, красавчик Андре.

Сейчас он был грязен и жалок, его модный васильковый фрак — перепачкан зловонным содержимым желудка. Но он еще дышал. Маликульмульк огляделся, увидел комод, выдернул верхний ящик, средний, они были пусты. В нижнем нашлись простыня и скомканная несвежая рубашка. Кое-как отерев этой рубашкой фрак и запеленав отравленного чуть ли не с головой, Маликульмульк перекинул его через плечо — не красавица в обмороке, чтобы красиво, как в пятом акте трагедии, нести на руках… Стоило подумать про бесчувственную красавицу, и память некстати подсунула блюдо из баклажанов, которое доводилось пробовать в Москве. Кто-то из знакомцев вывез рецепт из Бессарабии, а называлось оно там «имам баялды» — «имам в обмороке». Вот при воспоминании о длинных темных полосках баклажанов с чесноком Маликульмулька чуть не вырвало.