Сюзанна Ринделл - Другая машинистка

Она дотянулась до моей половины постели и пожала мне руку.

– Я не против, – откликнулась я и, сказав это, поняла, что не соврала. Порой, когда Одалия бросала меня на вечеринках, я возвращалась домой засветло и ложилась в постель – всегда одинокая, – и это меня огорчало. Но вернуться домой рано, зато вместе с Одалией – нет, я очень не прочь.

Проснувшись наутро, я обнаружила, что левая сторона кровати подле меня пуста. Что бы там Одалия ни затеяла, она не сочла нужным оставить записку. Я поднялась, умылась и спустилась на террасу позавтракать. Застенчивость препятствовала мне познакомиться с другими гостями Бринкли, так что я попросила дворецкого принести мне утреннюю газету и прикинулась, будто с головой погрузилась в заголовки новостей, – прикидывалась, вернее будет сказать, покуда одна статья не привлекла мое внимание взаправду.

В первую очередь в глаза мне бросилась фотография мистера Виталли. Я так и замерла, не донеся до рта чашку с кофе. Пронизывающий взгляд бледных глаз все так же холоден и пуст, но я отметила, что нарциссическая усмешечка уже не приподнимает уголки губ, да и усы поникли, неухоженные. «Виталли признан виновным, ему грозит электрический стул», – гласила надпись над фотографией. Вот, значит, как , сказала я про себя. Есть правда на земле . И есть на земле электрический стул! Пожалуй, если мне и следовало пережить угрызения совести за ту помощь, которую я исподтишка оказала Правосудию, то момент настал именно тогда. Но я не ощущала ничего, кроме глубокого удовлетворения: наконец-то суд присяжных добрался до истины! Я вырвала статью из газеты («Мистер Виталли, отказавшись от адвоката и взяв на себя собственную защиту, не сумел доказать, что его признание было сфальсифицировано») и аккуратно сложила ее, чтобы прихватить с собой. Сунула листок в сумочку: покажу Одалии, когда она вновь материализуется.

Я вернулась в спальню и стала ждать, но к половине двенадцатого солнце уже палило вовсю, день разогрелся, меня охватило нетерпеливое беспокойство. Бринкли предлагали гостям множество приятных занятий на свежем воздухе, обеспечивали снаряжением для всяческих забав. Тут имелись теннисные ракетки и белые костюмы для желающих помериться силами на корте, клюшки и шипованная обувь для гольфистов-дилетантов, вздумавших отработать драйвы и удары в лунку, и наборы для бадминтона, и крокетные молотки, и разноцветные шары, и кожаные мешки с тяжелыми свинцовыми шарами, отливавшими серебряным сиянием, – по словам дворецкого, они потребны для игры, придуманной французами и именуемой «петанк». Поскольку в мое воспитание включалось лишь самое отдаленное знакомство с некоторыми видами спорта (и вовсе никакого с гольфом и петанком), я предпочла от игр воздержаться, а вместо этого просто поплавать у берега. Плавать я могу и в одиночестве, что избавляло меня от непосильной задачи неуклюже сводить знакомство с чужими людьми (без Одалии у меня бы ничего и не получилось).

За окном уже припекало, но в прохладной спальне я покрылась мурашками, пока натянула на себя купальник из джерси, приобретенный вместе с Одалией в «Лорд энд Тейлор». Раздобыв у дворецкого полотенце (тот позволил себе приподнять бровь при виде обнаженного бедра, выглядывавшего из-под оборки купального костюма), я направилась к морю.

Два пляжа на выбор: поместье Бринкли включало в себя мыс, длинный язык земли, от Саунда далеко в открытое море. Вероятно, подлинный романтик предпочел бы соленые брызги бушующей Атлантики и белый песок, но, как я уже сто раз признавалась, я – человек с практическим складом ума, и потому мне больше подошли слегка мутные, зато спокойные воды залива. Выйдя на кромку берега, я убедилась, что располагаю и сушей, и морем единолично, за вычетом лишь изредка проносившихся моторных лодок – они уходили дальше в океан на поиски праздных удовольствий. Задорно-загорелое веселье живой рябью бежало по глади морской. Поодаль от берега колыхался плот, закрепленный какими-то подводными потайными буями. Течение в этом месте было слабое, плот почти не двигался с места.

Жар уже поднимался от песка пыльными и парными порывами, и я с величайшим наслаждением погрузилась по пояс в воду. Может быть, гордиться своей ловкостью на плаву не слишком женственно, однако не стану скромничать: каждый мой гребок пружинит скрытой брутальной мощью. Плавать-то многие девушки умеют, особенно эти резвые, бойкие девицы, которые откуда-то повыскакивали ныне во множестве, но еще недавно по-настоящему толк в этом знали только самые богатые – или самые провинциальные. Когда монахини пристроили меня в Бедфордскую академию, я приобрела привилегии, для бедняков неслыханные, среди прочего – обучение правильному стилю плавания. Нас вывозили всем классом на дамский пляж, и мы плескались в волнах, платье-купальник с шароварами тащило на дно, и воспитанницы по очереди демонстрировали свои гребки широкоплечей и веснушчатой грубоватой наставнице, которую школа специально приглашала на сезон обучать нас.

Я присмотрелась к плоту, который легонько покачивался на волне. На плоту была вышка для прыжков в воду, невысокая, и на вершине развевался, как бы призывая меня, узкий оранжевый вымпел. Я прикинула расстояние – пара сотен ярдов, не больше – и решила доплыть. Зашла по грудь, оттолкнулась, ахнула, погрузилась по самую шею, и вот уже радостно гребу, удаляясь от берега. Я даже лицо опускала в воду, по всем правилам исполняя кроль. Плавание казалось мне самым бодрящим из всех видов человеческой деятельности: непривычные для суши движения, вытягиваешься вперед и как бы сама себя нагоняешь, легкие расправляются и огромными глотками поглощают воздух, и весь мир разом, чудом, наполнен и звуком, и глухой тишиной. И почти всегда, пусть даже ты из сильных пловцов, накатывает живящая паника, когда усомнишься в силе своих легких, в выносливости мышц. Давненько я не бывала в море, и, прежде чем доплыла до плота, пришлось пережить такой миг страха. Я почувствовала, как ужас пробуждает жизнь в каждом дюйме тела – будто ударило разрядом электричества, – и когда я наконец с усилием вытянула себя на деревянные планки плота, руки-ноги колыхались жидким желе и каждый нерв трепетал возбуждением, которое вскоре сменилось усталостью. Я рухнула на плот и лежала там, как мертвец, тупо уставившись в пустоту неба.

Не знаю, долго ли я пролежала навзничь на плоту. Прошло достаточно времени, перестала тяжко вздыматься грудь, волосы спутанными колтунами присохли к скальпу, а мир вокруг сделался мирным и отдохновенным. Колыхание плотика гипнотически усыпляло, будто качаешься в колыбели. А потом я заметила, что размах и ритм колебания нарастают. Повернув голову к берегу, я заприметила приближение другого пловца. Переливчато-яркими кругами расходилась вокруг него вода, он мощно греб, помогая себе резкими толчками ног. Приостановился на краткий миг посреди очередного гребка, поднял голову – размытая улыбка и бодрое: